Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

– Волнообразная лихорадка – не такая уж страшная штука, Эззбери, – проговорил он. – То же самое, что болезнь Банга у коров.

Юнец издал глухой стон и затих.

– Должно быть, пил там в Нью-Йорке сырое молоко, – тихо промолвила мать, и они оба вышли на цыпочках, точно желая уберечь его сон.

Когда их шаги на лестнице смолкли, Эсбери снова сел. Почти исподтишка, хотя он был один, повернул голову к прикроватному столику, где лежал ключ, который он дал матери. Его рука потянулась в ту сторону, ухватила ключ и положила обратно в карман. Он посмотрел в маленькое овальное туалетное зеркало на противоположной стене. Глаза, взглянувшие на него оттуда, были те же самые, что глядели на него из этого зеркала каждый день, но теперь они показались ему бледнее. Потрясенно-очищенные, они словно готовились воспринять какое-то жуткое видение. Он содрогнулся и быстро повернул голову в сторону окна. Ослепительное красно-золотое солнце безмятежно опускалось, выходя из-за пурпурного облака. Под ним чернела на фоне алого неба стена леса. Она была хрупкой преградой, стоявшей наподобие той бессильной защиты, что юнец воздвиг внутри себя, противясь надвигающемуся. Он упал обратно на подушку и устремил взгляд в потолок. Его конечности, которые столько недель ломало лихорадкой и ознобом, сейчас онемели. Прежняя жизнь в нем исчерпала себя. Он ждал прихода новой. Вот когда он ощутил, что начинается этот озноб – очень странный, до того легкий, что похож на теплую рябь над холодной морской глубиной. У него занялось дыхание. Неистовая птица, которая все детские годы и все дни болезни висела, нацелясь, у него над головой и таинственно ждала, разом пришла в движение. Эсбери побелел; последнюю пелену иллюзии сорвало с его глаз словно неким вихрем. Он увидел, что до конца своих ломаных и малосильных дней, изнемогая, но выдерживая, будет жить перед лицом непреходящего, очищающего ужаса. У него вырвался слабый крик, последний тщетный протест. Но Святой Дух – не на огненный[22], а на ледяной манер – неотвратимо сходил на него.

Лесная картина

На прошлой неделе старик и Мэри-Форчен каждый день ездили смотреть, как машина выбирает из ямы землю и наваливает холмом. У нового озера на одном из проданных стариком участков начали рыть котлован для рыболовного клуба. По утрам что-нибудь часов в десять они с Мэри-Форчен приезжали, и он ставил свой видавший виды темно-красный «кадиллак» на дамбе над местом работ. До красноватого, гофрированного от ряби озера от стройки было футов пятьдесят, и его по дальнему берегу окаймляла черная полоса леса, который и с правого, и с левого края обзора словно переступал через воду и продолжался вдоль кромки полей.

Старик садился на бампер, Мэри-Форчен – верхом на капот, и они смотрели, иногда часами, как машина педантично роет на бывшем коровьем выгоне красную квадратную выемку. Пастбище было единственным, где Питтс сумел разделаться с амброзией, и когда старик его продал, Питтса чуть не хватил удар. По мнению мистера Форчена – и пусть бы хватил, очень было бы хорошо.

– Что взять с дурака, которому выгон дороже, чем прогресс, – не раз говорил он Мэри-Форчен, когда сидел на бампере, но девочке нужно было одно – наблюдать за землеройной машиной. Восседая на капоте, она смотрела вниз, в развороченную красноту, откуда большая, отдельная от тела глотка жадно хапала глину, чтобы затем со звуками глубокой, упорной, долгой тошноты и медленного механического отторжения повернуться и извергнуть набранное вон. Бледные девочкины глаза глядели из-за очков то вправо, то влево, без устали следя за повторяющимися движениями машины, а лицо – уменьшенная копия стариковского – ни на миг не утрачивало выражения полнейшей сосредоточенности.

Тому, что Мэри-Форчен похожа на деда, никто, кроме самого старика, особенно не радовался. Он-то думал, что сходство ее красит, и еще как. Из всех детей, что попадались ему в жизни, он считал ее самой сметливой и миловидной и прочему семейству дал понять, что если – ЕСЛИ – хоть кому хоть что оставит, то ей, Мэри-Форчен, и только ей. Девятилетняя, в него коренастая, с его глазами очень светлой голубизны, с его широким выпуклым лбом, с его жестко-настырным проникающим взглядом, с его щедрым румянцем, она не только снаружи, но и внутри на него походила. Даже странно, до чего много в ней было его ума, силы воли, напора и боевитости. Несмотря на семьдесят лет разницы, душевно они были недалеки друг от друга. Из всей семьи к ней одной он относился с долей уважения.

О матери ее, его третьей или четвертой дочери (он никак не мог упомнить порядковый номер), он был, мягко говоря, невысокого мнения, хоть она и тешилась мыслью, что заботится о нем. Она возомнила – вслух, правда, говорить остерегалась, только видом показывала, – что одна из всех согласилась терпеть отца, когда он постарел, и считала, что усадьбу он за это должен оставить именно ей. Она вышла за идиота по фамилии Питтс и родила ему семерых детей – все, как он, идиоты, кроме младшей Мэри-Форчен, которая уродилась в деда. Питтс был из тех, кто пяти центов не способен удержать в руках, и десять лет назад мистер Форчен пустил их фермерствовать к себе. Что Питтс выручал, шло Питтсу, но земля принадлежала Форчену, и он был начеку на случай, если бы кто-нибудь пожелал об этом забыть. Когда у них пересох колодец, он не позволил Питтсу пробурить глубокую скважину, а вместо этого настоял, чтобы они качали воду из ручья. Сам за скважину он платить не собирался и знал, что, позволь он заплатить за нее Питтсу, всякий раз, когда ему захочется спросить зятя: «Чья, по-вашему, земля, с которой вы кормитесь?» – зять сможет отбиться вопросом: «А чей, по-вашему, насос качает воду, которую вы пьете?»

Питтсы прожили тут десять лет, и у них стали появляться хозяйские замашки. Дочь на этой ферме родилась и выросла, но старик разумел так, что, выйдя за Питтса, она предпочла Питтса дому, поэтому когда она вернулась, то оказалась на тех же правах, что и любой посторонний арендатор, хотя, конечно, никакой арендной платы он с них не брал – по той же причине, по какой не дал пробурить колодец. Всякий, кому за шестьдесят, чтобы не попасть в уязвимое положение, должен держать в руках контрольный пакет, и время от времени он давал Питтсам урок, продавая тот или иной участок. Ничто не злило Питтса сильней, чем продажа куска земли постороннему, – ведь он сам хотел купить