Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

что с вами? Это же не джин и не тоник, это – яд, произведённый врагами русского народа! – педиатр хотел было вырвать из рук младшего товарища мерзкую бутылку, но Константин довольно грубо его оттолкнул.

– Прочь руки! – в первый раз сорвался Костя и сделал глоток на четверть полуторалитровой бутыли.

– Что с вами, Костя? – убито спросил педиатр, и впервые за время общения с Костей желваки заходили на его скулах.

– Ж…па со мной, уважаемый сэр. Со мной и со страной.

– Что, простите, какая ж…па?

– По всем фронтам, правы вы оказались. Особенно насчёт Гольдентруппа…

– Прав?

– Вы не только Ираклий, Казанова и пламенный реакционер, вы ещё и Кассандра, вы во всём правы! Колька Серёжкин – подлец-предатель, Лупанов – просто монстр, которому только бабки нужны, много бабок, в смысле баб он ушёл в бессрочный отпуск, но в смысле бабок просто с ума сошёл. Собственноручно зарплаты в конвертах стал выдавать, проверяет, боится, чтобы личному составу ненароком не переплатили… А Адамян умер, умер Александр Степанович Адамян, инфаркт, вчера похоронили, не вынес старейший работник радио и телевидения, как наш радиоканал в гламурную помойку превращается, нет его больше, – Костины глаза сверкнули злыми слезами.

– Нет?

– Ничего нет!

– Вы потеряли работу?

– Я всё потерял, хорошо хоть сына дают покатать…

Иногда, пока он спит…

– А что Лупанов?

– Закончил трагедию «Виагра не помогает», начал поэму в прозе «Бродская ГЭС». Настоящий маньяк. Я ему говорю: «Ну вы же подлый человек, Кондрат Эдуардович, вы – Гольдентрупп, то есть куча дерьма», он мне: «Большое спасибо за сотрудничество. Постараюсь сделать так, чтобы его у вас ни с кем больше не было. Нигде и никогда». Он из радиостанции сделал медийный притон, настоящий маньяк.

– Вы так и сказали ему, что он подлый, куча и так далее?..

– Нет, про подлую кучу только подумал.

– Очень хорошо, что только подумали. Значит, и он не говорил вам про «нигде и никогда»?

– Не говорил, но точно подумал, сволочь.

– Очень хорошо, что вы воздержались от окончательных слов, есть такие слова, после которых примирение невозможно. Никогда.

– Какое там может быть примирение?! Я вам не предлагаю, – передразнил Костя и ещё хлебнул кисло-сладкого газированного яда, – умоляю, не берите с меня пример.

– Константин Викторович, я очень огорчён, очень, чем я могу вам помочь? Вы знаете, ведь я же, правда, почти всё восстановил. Комсомольцы своих не бросают… Нет, ещё как бросают, конечно, и бросают, и кидают, но если по-человечески, без гонора подойти, то очень помогают, сердечно помнят старых друзей. Людмила Руслановна жива, неувядаема, энергична, сейчас на фонде «Помоги таланту» сидит, а Алексей Иванович – на правительстве, и не только; где только он не сидит…

– Они же – предатели, им же нет прощения… – не выдержал Костя. – Как вам не стыдно?

– Стыдно, Костя, стыдно. Ну что делать, других-то под рукой нет. Надо работать с теми, что есть. Мне – семью кормить. Я вам помогу, скажите – чем? Только не повторяйте моих ошибок, умо… прошу вас. Россия – такая великая страна, жить в ней надо долго, тогда до всего доживёте, как говорил дедушка Корней. Держаться надо.

– За что? – Костя себя ещё сдерживал. – Жене я абсолютно не нужен, она, когда меня видит, вскипает вся – какая ей от меня польза? Денег сейчас приношу мало, сына воспитываю неправильно… Встретил женщину, которая меня ошеломила, от которой охренел на всю жизнь, но она исчезла, и я не могу её найти. На радио меня съели, переварили и высрали, и кто? Мальчик из провинциального Коловрата, которого я за ручку привёл, всему научил, из референтов сделал редактором, ведущим прайм-тайма. А он меня взял и съел. И мне же в лицо говорит: «Да, я, Константин Викторович, поступил неблагодарно, неблагородно и где-то даже некрасиво, но я вынужден был так поступить из прагматических соображений, потому что… – как вы сказали, Борис Аркадьевич? – мне надо семью кормить! Но я вас очень уважаю и всегда буду помнить как своего учителя, принципиального отважного человека, вы навсегда останетесь в моём сердце…» – выдал мне этот сукин сын некролог при жизни и предложил написать заявление об уходе.

– Костенька, не горячитесь. Может быть, всё не так уж и ужасно?

Костя остановился в недоумении.

– Как же мне не горячиться, Борис Аркадьевич, когда кругом такая засада? Этот пидор пару лет назад после моего мастер-класса в МГУ напросился ко мне в стажёры. После каждого эфира стоял с открытым ртом и восхищённо шептал: «Вы гений, Константин Викторович, смелый, яркий, помогите, научите, как всё это у вас получается? У меня, конечно, так никогда не получится, но хочется хоть как-то…» И я купился и занимался с ним, слушал его пробные эфиры, замечания делал. Радовался его росту, как с младшим братом возился и вывел-таки его на приличный уровень, хлопотал за него перед Лупановым. Тот не хотел его брать ни в какую, говорил: «Поверьте моему опыту, гнилой тип», – но я его убедил. И вот проходит месяц, другой, и парня уже ставят в эфир, я говорю Лупанову: «Кондрат Эдуардович! Как вам мой “гнилой тип”?» «Спасибо, отличный кадр, не знаю уж как и благодарить». А через год он становится заместителем, заместителем гендира! Через год! Через мою голову. Как это могло произойти? – спросите вы.

– Спрашиваю, Костя, спрашиваю.

– Отвечаю на ваш дурацкий вопрос: элементарно, по старой схеме – работает безукоризненно. Глазами есть начальство, а зубами – конкурентов. Лупанов приезжал на станцию два раза в неделю, вёл свои эфиры и всякий раз заставал в студии Серёжкина с томиком из его собрания сочинений. Внаглую пёр провинциал коловратский. Теперь он был потрясён не мной, а Лупановым. И не только талантами патрона как радио-ведущего. Сидел в студии с открытым ртом и закрывал его, чтобы, держа в руках томик как неопровержимое свидетельство, пролепетать потрясённо что-то про густоту, простоту, афористичность, метафоричность, гениальную образность его прозы, как поэта ставя Лупанова выше Пастернака и Гейне вместе взятых. Слова были сказаны в нужное время, потому что Лупу критики всё чаще называли зажравшимся, исписавшимся мещанином. Вскоре Лупанов уже говорит мне: «Как этот простодушный парень из провинции похож на меня, молодого и дерзкого, – такой же честный и чистый».

Последним аппаратным ударом стало то, что Серёжкин блокировал мои «уши». Секретарша Лупанова Анджела, державшая меня в курсе всех редакционных дел, вдруг стала холодна, перестала приглашать в комнату отдыха главреда и жаловаться на своё перманентное одиночество. Она поверила, что Серёжкин женится на ней. Он и вправду женился, за год