Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис

Хочешь учить иностранные языки, не тешь себя иллюзиями о МГИМО, ИВЯ, ИнЯзе или МГУ. Если повезет, пристроишься в периферийном пединституте. И благодари Бога, что обманул бдительность недреманного ока. С журналистикой вообще шутки плохи, если заранее не выправил паспорт.

Нам надо искать другие решения. Те, кто не решался переступить порог истфака МГУ, например, шли в Историко-архивный институт, пользовавшийся неплохой репутацией. А еще можно выучиться на партайгеноссе, «добровольного сотрудника» или фрезеровщика.

Я же рванул напролом. Вовсе не потому, что я подчинялся некой житейской теории или носорожьим повадкам. Просто на прямой дороге или открытой местности легче маневрировать.

Кто только не отговаривал меня от игры «ва-банк». Даже блаженной памяти директор нашей школы Галина Ивановна Мишанова, в нервном тике откидывая назад седеющие волосы, увещевала:

— Смотри, ОНИ будут тебе там руки выкручивать. Здесь-то я всю эту антисемитскую нечисть повыгоняла, а там я уже не смогу тебе помочь.

Набравшись добрых советов и наметив маршрут, я решил провести рекогносцировку — побрел от вуза к вузу, шатался по коридорам, всматривался в лица студентов и преподавателей в надежде уловить «тенденцию», изучал развешенные по стенам списки с фамилиями. В Институте восточных языков я и сам привлек внимание парня, сшивавшего какие-то папки в приемной комиссии. Им оказался студент-арабист 3 курса, тонкий, с большими черными глазами на желтоватом лице Костя Труевцев. Костя предложил мне помощь и тут же подвел к «шефу» — гладко выбритому в заграничном костюме, продырявленном синим университетским ромбиком, замдекана. Тот пронизал меня опытным взглядом и даже не попросил представиться.

— Конечно, ты можешь подать документы, скажем, на китайское отделение — туда и конкурс поменьше, но на предварительное собеседование нужно придти с направлением горкома Комсомола.

ИВЯ размещался в правом флигеле старого здания университета на Моховой. В левом расположились филологи и журналисты. Между ними под высоченными окнами библиотеки зиял вход в туннель, который вел к кирпичным строениям истфака и философского. Боковая дверь в начале туннеля вела в студенческую столовку.

Я вышел из здания, но покидать «психодром» — уютный скверик, отгороженный от Манежа видавшим виды железным забором — не хотелось. Я твердо решил, что мое место здесь. Вечером позвонил Борьке Индицкому и сразу загнал его в тупик «провокационным» вопросом: «Как получают комсомольскую путевку в вуз?».

В ответ услышал:

— Не пей из копытца — козленочком станешь.

Документы на факультет журналистики приняли без лишних вопросов. Может, впечатлила подборка публикаций, а может, характеристика с цэковской печатью… И за сочинение пятерку поставили. Но вскоре разобрались, что к чему. И печать не помогла. 5-буквенная 5-я графа перекрывала неумолимостью даже эту двухбуквенную аббревиатуру. На устном экзамене, выслушав вполуха ответы на билеты, экзаменатор заглянул в шпаргалку, аккуратно прикрытую «Известиями»:

— Ну хорошо, достаточно. У меня дополнительный вопрос к вам. С какого по какой год Салтыков-Щедрин написал наибольшее количество сказок?

На мгновение подумал, что дядя шутит, и глупо улыбнулся.

— Ну вот видите, не знаете. Так что приходите на будущий год, молодой человек.

Спустя пару лет, я познакомился с профессором журфака М.С. Черепаховым и рассказал ему о своем горьком опыте. И профессор доверил мне страшную тайну. В приемные комиссии перед экзаменами каждый год спускали списки «засыпающих» вопросов. Они были третьестепенными с научной и информационной точки зрения. Главное в том, чтобы формулировки дословно повторяли текст школьного учебника. Если абитуриент не мог на них ответить, то у экзаменатора было законное право снизить отметку до «неуда», а провалившийся лишался шанса оспорить результат экзамена. В списке абитуриентов, лежащем перед экзаменатором, тоже делалась соответствующая пометка, чтобы никакой самодеятельности. Так что учите материальную часть.

Перенося документы наверх для подачи их на вечернее отделение филфака, между этажами столкнулся с моим одноклассником Сашей Потиевским, сыном известного кинодокументалиста. Он написал сочинение на филфаке и нашел себя в списке провалившихся.

— Да пойми, старик, этого просто не может быть. Темы сочинений мне заблаговременно принесли из министерства тепленькими. И писал его не я, а сам Козинцев. А то, что он знает про Гамлета, не знает никто. Я только выучил наизусть. Думаю, это недоразумение. Там поступал какой-то Палиевский. Фамилии перепутали.

Пошел в приемную комиссию качать права. Оказалось, что в его сочинении слово «Возрождение» шесть раз написано с прописной буквы. Формально разрешалось считать как шесть ошибок.

И перетащил, как и я, документы на вечерний. Только в противоположном направлении. На втором курсе Саша женился и взял более нейтральную фамилию жены. Жизнь стала налаживаться.

АУТСАЙДЕРЫ И АУТИСТЫ

Вместе со студенческим билетом я обрел твердь под ногами. Я теперь был в некоторой мере защищен авторитетом МГУ от произвола властей, охотившихся на безработных ведьм, чтобы припечатать им административную ссылку за 101 километр по статье 209 УК РСФСР).

Еще Ленин требовал применять к «тунеядцам» самые жесткие меры вплоть до расстрела. Вдохновляла эта тема и Хрущева, инициировавшего особый Указ, по которому уже отбывали наказание за «уклонение от общественно полезного труда» 37 тысяч человек во главе с будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе.

Деканат факультета не злобствовал и старался закрывать глаза на актуальность приносимых справок. То ли в силу неистребимых культурных традиций МГУ, то ли по иным причинам, но академический дух еще не был полностью изгнан из стен этого доброго дома на Моховой. Вечернее отделение давало много преимуществ студентам — не надо ходить на комсомольские собрания, участвовать в т. н. общественной жизни, ездить на уборку картошки, и даже служить в армии (позднее выпускников стали призывать на краткосрочные сборы). Академические же возможности ничем не отличались от «дневников», все зависело от личных способностей и устремлений. К тому же по окончании выдавался свободный диплом и не грозило распределение.

С другой стороны, это был билет если не в туманное, то изрядно затуманенное будущее. Но до начала этого самого будущего надо было прожить целых шесть лет, а это — для 19-летнего человека — почти вечность. А дальше? Об этом лучше не думать. Вместо фантазий о «светлом будущем» — неврастения, импотенция воображения. Я — европейский еврей, сотни раз ограбленный и распятый, живу в атмосфере безнадеги, лечу без руля и без ветрил в темноте и пустоте. Мое светлое будущее — это ахроматическая бездна, черная дыра, черный квадрат, жженая кость, туз пик. Это от моего имени писал Юрий Олеша:

— Я хочу, чтобы те, кто будет читать эту книгу, знали, что пишет ее человек-животное… Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился. Я вообще не родился.