Пассажиры империала - Луи Арагон

не оттого, что супружеская близость Пейеронов в тот вечер, возможно, оказалась гибельной для Сюзанны, и не оттого, что ему открылось циническое соперничество чувств матери и жены в душе Бланш. Нет, он испытывал лишь ревность, глупую и слепую ревность, на какую не считал себя способным.

— Мне страшно! Мне так страшно, Пьер… И я ничего не могу сказать Эрнесту… Только тебе могу сказать… Я уверена, я твёрдо знаю теперь, что она слышала нас, когда мы были на горе, около часовни.

— Ты с ума сошла!

— Из-за этого она и убежала… Ах, только бы не сделала чего над собой! Нет, не может быть… Скажи, что этого не может быть…

— Да что ты! Ведь она ещё ребёнок. Не забывай, что она ещё ребёнок…

Тем временем господин де Сентвиль поднялся в комнату сестры.

Он был бледен, теребил своё пенсне, подёргивал бородку. Он чувствовал, что и на него падает какая-то доля ответственности в этом страшном деле. Ему было мучительно тяжело держать в тайне сцену, происшедшую в беседке.

— Мы, вероятно, были последними, кто видел её… Нам следует всё рассказать…

— Пожалуйста, если тебе так хочется. Я не вижу никаких оснований скрывать наш разговор. Можешь дословно его передать. Я не против…

— Да что ты! Ты бредишь? Ты представляешь себе, какие это будет иметь последствия для обеих семей. Что может выкинуть этот Пейерон? Мало тебе того, что уже стряслось?

— Последствия? Да что сейчас о них думать? А этот негодяй и эта негодяйка думали о последствиях? Для них только одно важно — их удовольствие. Экая пакость!

— Мари, перестань. Ты своей клеветой и так уже причинила много зла.

— Клеветой? Клеветой? Вместо того чтобы нападать на меня, отчитай-ка эту безнравственную женщину и её жалкого сообщника.

— Мари, подумай лучше об этой девочке. Куда она убежала, на ночь глядя? Хоть бы не пришлось нам оплакивать её.

— А ты у нас мастер оплакивать. Что с ней сейчас, это одному богу известно… Во всём виновата ваша снисходительность, ваша гнусная снисходительность.

— Мари, прошу тебя…

— О чём ты меня просишь? Эта женщина — потаскуха, а её дочь дрянная девчонка. Да разве в нашем кругу девицы в таком возрасте могли бы понять, о чём мы с тобой говорили? Ваша мадам Пейерон что посеяла, то и пожала.

Оба возвысили голос. Хорошо, что стены были толстые. Перед глазами господина де Сентвиля всё была фигура Сюзанны в тёмном углу беседки. Он позабыл о разоблачениях, которые потрясли его, позабыл двуличность Бланш Пейерон. Он видел перед собой дрожащую длинноногую девочку в чёрных чулках. В душе его закипел гнев против сестры, а к нему примешивались всё раздражение, вся горечь, накипевшая в сердце за долгую жизнь, семейные распри и, казалось бы, совсем забытые воспоминания… Спор перешёл в ссору, поднялся неистовый крик. А ведь они любили друг друга, пока на смену любви не приходила ненависть. Но вспышки ненависти между братом и сестрой ещё страшнее, чем у любовников.

Чего только они не наговорили друг другу! Какой грязью обливали друг друга, какие дикие оскорбления бросали друг другу в лицо! Граф вымещал на сестре все обиды старости, всё своё разочарование в Бланш, свою ярую ревность к Пьеру, о которой он и сам не ведал, и свой ужас перед участью Сюзанны. У госпожи д’Амберьо перехватило от негодования горло, лицо налилось кровью, дыхание со свистом вырывалось из тяжело вздымавшейся груди, но она тоже кричала, вымещая на брате все пережитые ею несправедливости, все обиды. Да, да, он всегда был на стороне тех, кто её мучил. Чудовище, а не брат. Когда она ссорилась с мужем, он всегда был на его стороне, всегда против неё. Он поддерживал Блеза и даже ещё вчера имел дерзость говорить о нём! И на всё это наслаивались какие-то горькие воспоминания молодости.

Граф кричал сестре, что она нарочно всё путает, всё валит в одну кучу, чтобы замаскировать свою ответственность за бегство Сюзанны, — обвинение определённое, ясное и очень неприятное.

Госпожа д’Амберьо завопила, что это просто недопустимо. Дальше пошло ещё хуже. Посыпалась брань. Кто начал? Быть может, знает об этом фарфоровая богоматерь, стоявшая над кропильницей, если только освящённая ветка букса не мешала ей видеть самое главное. Во всяком случае несомненно, что старик де Сентвиль крикнул: «Старая крыса!» — и, выбежав из комнаты, хлопнул дверью.

Как! Старая крыса? Ну уж это слишком! Погодите, вы ещё увидите. Старая крыса! Ни одной минуты больше… ни одной минуты! Брат, родной брат, и вдруг такое оскорбление под кровлей отчего дома… Дома, где она родилась… Да, да, тем хуже… Ни одной минуты… Больше ни одной минуты… И госпожа д’Амберьо бросала в чемодан как попало всё, что попадалось под руку, срывала с вешалки платья. Озиралась вокруг, держа в руке флакон с зубным эликсиром. Пальто… Носовые платки…

Ни одной минуты! Да, да, ни одной минуты! А дышать было трудно, вены на ногах так вздулись, что, кажется, вот-вот лопнут, и так ужасно стучало в висках «бум-бум-бум», в глазах потемнело… Очень удобно в таком состоянии укладывать чемодан! Всё равно, пусть ему будет стыдно! Старая крыса! Он обозвал её старой крысой! Погодите, я вам покажу.

XL

Паскаль сказал отцу одно только слово: «Болото!», и всё стало ясно. Пьер Меркадье повторил это слово дяде: «Болото». Все так и ахнули. Болото? Ну, разумеется, как это раньше никому не пришло в голову?

Бланш Пейерон пришла в ужас. С ней случился нервный припадок. Она каталась по полу в гостиной, ломала себе руки. Потом глаза у неё закатились, она побледнела как мертвец и потеряла сознание. Ивонна позвала на помощь. Эрнест и Пьер перенесли её на диван. Когда она очнулась, у неё ручьём потекли слёзы, она вся содрогалась от рыданий и твердила: «Болото! Болото!» Больше ни слова не срывалось с её губ, и эти ненакрашенные сейчас губы казались странными, ибо приняли свои естественные очертания и походили на губы Сюзанны.

Во втором часу дня решили отправиться на поиски. Собрали людей — трёх батраков с фермы Лёфа, самого фермера и нескольких парней из Бюлоза, тех самых, которые когда-то искали брата Мишеля, но так и не нашли тела. К ним присоединились Пьер Меркадье и Пейерон. Взяли с собой и Паскаля. Все вооружились палками, чтобы нащупывать почву, захватили с собой верёвки.

Эрнест Пейерон проявил большую решительность. Никаких сентиментов. Всё организовал со спокойной уверенностью, словно искали не его дочь, а кого-то постороннего. Только лоб у