Пассажиры империала - Луи Арагон

все десять. Бонифаса постигла ещё одна беда: природа наделила его приплюснутым носом. Если бы не этот безобразный нос, его можно было бы назвать видным парнем, несмотря на веснушки и жёсткие, как проволока, космы какого-то бурого цвета, падавшие ему на глаза.

Чуть ли не с тех самых пор, как Бонифас научился ходить, он начал батрачить. Силы у него было хоть отбавляй, он никогда не уставал и работал за двоих, словно добиваясь, чтобы люди простили ему этот избыток мощи.

Вечером, моля небесных заступников даровать ему хлеб насущный, он робко спрашивал: «Нынче я, кажись, не лодырничал, верно?» В деревне самый жалкий заморыш мог безнаказанно назвать его «безотцовщина», — великан смиренно склонял голову. Он нанимался то к одному, то к другому в батраки, брался за самую чёрную работу, от которой все отказывались. Сколько он вывез на поля навозу с тех пор, как появился на свет божий! Сложить бы вместе эти навозные кучи, так выросла бы целая гора. Недавно ему исполнилось восемнадцать лет, он нанялся на постройку санатория доктора Моро и за гроши работал там землекопом.

Узнав, что пропала маленькая барышня из Сентвиля, он предложил свои услуги для поисков. Только вот какое дело — надо сперва подёнщину кончить. Нажимая ногой на лопату и отбрасывая срезанный пласт земли, он молился втихомолку господу спасителю Иисусу Христу, чтобы барышню не нашли до вечера. Бонифас уверил себя, что он обязательно спасёт пропавшую, лишь бы ему позволили поискать, и от этой мысли был полон лихорадочного волнения. Он был юноша простодушный, мечтал о добрых и прекрасных подвигах и чудесных трудах, которыми все восхищались бы, о борьбе с опасностями, о возможности послужить людям, — ведь ему надо было получить у них прощение за грехи родителей да ещё заработать право на местечко в раю, а он полагал, что ему, как сыну блудницы, трудновато будет туда попасть.

Спускаясь с места постройки, Бонифас встретил людей, возвращавшихся с горы: искать там девочку оказалось не легче, чем иголку в стоге сена. Батрак возрадовался. Он передал свой инструмент одному из землекопов, возвращавшихся в Бюлоз, и, не отдохнув ни минуты, ещё весь в поту от целодневного труда, бегом бросился в гору, выпячивая грудь и размахивая руками так, что куртка на нём затрещала по всем швам, хотя она и привыкла к работе его могучих мускулов.

Никто лучше Бонифаса не знал Сентвильской горы и всех её тайн. Пока ещё оставалось хоть чуточку дневного света, — а в конце августа на горе светло до восьми часов вечера, — Бонифас бежал как сумасшедший до самой вершины, а потом бежал вдоль гребня. И лишь когда густой мрак спустился на землю, он подумал о том, что позабыл захватить с собой факел. Какая теперь от него польза, что может он сделать тёмной ночью в лесу? Будет блуждать вслепую, пройдёт мимо пропавшей девочки и не заметит её, а она притаится, услышав шаги, подумает, что в чаще продирается какой-то зверь… Всё же он спустился в лесистый овраг, и тьма сомкнулась над ним, словно над пловцом, нырнувшим в глубокий омут. Звук собственных шагов удивлял его. Он слышал, как камни скатывались по склону оврага, а ведь они могли больно ушибить девочку. Он растерянно ощупывал листья, стволы деревьев и землю вокруг себя. Он готов был заплакать из-за своей глупой забывчивости. Ночь была безлунная; огромную чёрную пелену мрака пронизывали между деревьями лишь редкие золотые точки.

Однако в душе Бонифаса жила надежда, что если искать, искать неутомимо, он коснётся в темноте холодной детской щеки или наткнётся на свернувшееся комочком тело заснувшей девочки. И поэтому, торопливо обшаривая всё вокруг, он очень осторожно ступал по земле своими большими ногами.

Двенадцатилетняя девочка, маленькая барышня. Однажды она прошла мимо него по дороге с молодым барчонком Паскалем и другой девочкой. Но которая же из двух барышень пропала? Впрочем, это не имеет значения. Бонифас держался весьма высокого мнения обо всех барышнях. Он верил, что в мире есть добро и красота, и любил их. И прежде всего он поклонялся юности, чистоте и добродетели. Мысль, что жизнь могла покинуть такое юное тело, возмущала его. И это не было сентиментальностью. Против смерти возмущалось его здоровье, его сила. Он не раз видел мертвецов. Однажды при нём на молодого парня, сына медника, проходившего мимо телеги, гружённой булыжниками, нечаянно опрокинули весь привезённый груз. Парня раздавило, череп у него раскололся надвое. Бонифас помогал вытаскивать тело из-под груды камней. «Страшное дело, — подумал Бонифас, — а страшнее всего ноги». Они были целёхоньки, молодые, крепкие, как у живого. Бонифас пытался это объяснить, но никто его не понял.

Он шёл по лесу наугад и ничего не видел вокруг, кроме сплошных чёрных зарослей, казавшихся в темноте невероятно высокими, и, чтобы разобраться, куда он попал, он трогал руками стволы деревьев, кору и мох, ощупью находил на земле всякие мелкие приметы — расколовшийся камень, сухие или гниющие еловые шишки, почти уже истлевшие листья, влажный перегной, говоривший о близости воды. Он думал: «Ну вот я около Малого ручья… Чудно́е дело, что же это я не могу найти Лиственничную прогалину… Ага, теперь я, значит, недалеко от Кабаньей расщелины…» У него было множество названий для каждой впадинки, каждой складки горы, как у любовника для платья любимой женщины, с которым у него связаны воспоминания, неведомые другим взорам и другим рукам.

Дойдя до кромки болота, он увидел вдали колыхавшиеся факелы — там бродили люди, искавшие Сюзанну. Голоса окликали её, пронизывая темноту. Бонифас стал на колени и помолился богу. «Господи, сделай так, чтобы я нашёл девочку, — чтобы я нашёл, а не другие. Только бы другие не нашли её».

Если девочка с этого края пошла через болото, она погибла. Тут не пробраться. Если в этом месте и есть проход, никто его не знает. Бонифас двинулся вдоль южного края болота. Раза три-четыре он пытался сделать несколько шагов по ненадёжной, зыбкой почве и чувствовал, как подаётся под ногами этот мягкий ковёр из мха и тины. В башмаки его налилась вода… Он отступил.

Внизу под деревьями ещё передвигались пляшущие огни факелов. Потом Бонифас поднялся выше, лес опять протянулся длинным тёмным бугром, и уже не стало видно этих далёких огней. Даже отзвуки громких криков уже совсем глухо долетали до него.

Бонифаса охватила ночная тьма, словно внезапные женские объятия. Он смутно чувствовал свою глубокую близость к природе, она была его сообщницей, всё готова была ему позволить, и он нисколько с ней не стеснялся.