На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

– С тертым сыром, бабушка?

– С тертым, с тертым. Забежала, купила по пути. В церкви бабушку Иры Ивановой встретила, она сказала, что через часок придут. Сегодня, как-никак, Сашуля, твое первое свидание, это тебе не в детском саду, при всем народе, а дома, как положено – кавалер пригласил барышню в гости на угощение!

Я простил бабушке ненавистного «кавалера». Кавалер так кавалер, «с меня не убудет» – так говорила частенько сама бабушка.

Итак, успех обеспечен, я был в нем уверен. Ведь на столе будут макароны с тертым сыром, их папа с мамой всегда готовили, когда хотелось вкусного, и папа пел песню Эмиля Горовца: «Люблю я макароны! Трата-та-та… Посыплю тертым сыром и запью вином!» И приговаривал: «Колоссально!», а мама подхватывала: «Потрясающе!» Нам с Катей сразу же очень понравились эти два слова, мы то и дело повторяли их, пробовали на язык, нёбо и гортань: раскатистое, басовитое «колоссально» и грозно шипящее «потрясающе».

Вот и сегодня сыр будет плавиться на обжигающих, похрустывающих макаронинах, и мы с Ивановой будем тянуть каждую макаронину из тарелки, а за ней будет тянуться расплавленный сыр, и Ивановой это будет очень нравиться. А я обязательно спою, как Эмиль Горовец: «Люблю я макароны!»

Я все это распланировал заранее и думал только о том, чтобы не сбиться с намеченного плана.

19

Иванова пришла в красном плюшевом пальтишке, в такой же беретке, в ее желтых косичках были вплетены те самые бантики, голубенькие, в которых я увидел ее впервые. «Ах косы твои, да бантики, и прядь золотых волос…» Она мяла в руках фантик, и я снова с болью подумал, что – нет, эта девочка никогда не захочет водиться со мной по-настоящему. Не по Сеньке шапка, не по кобыле седло… А тут еще дядя Витя сказал по какому-то поводу, уж не помню: «Каждый должен рубить дерево по силам».

Это, выходит, про меня и Иванову?

Но нехорошие предчувствия лишь на минутку омрачили мой праздничный настрой, заставили «грибиться», как говорил тот же дядя Витя. Ведь Ира Иванова – здесь, в моем доме! Это было и колоссально, и потрясающе одновременно.

– Вот молодец, Ира, на Красную горку надела красное пальто, – хвалила Иванову моя бабушка.

Я чувствовал, что она волнуется не меньше моего, а вот бабушка Иры Ивановой была добродушной, улыбчивой и… в общем, обычной, как всегда. Бабушки уселись в передней комнате, а нам с Ирой устроили праздничный стол в детской. Иванова с небрежным видом села на Катину табуреточку, на то самое место за столиком, где раньше всегда сидела Катя.

Я был возбужден, я был очень горд за мою бабушку, за нас обоих, ведь бабушка ради Ириного прихода купила шоколадные конфеты «Кара-Кум», и теперь-то уж эта воображала не сможет сказать, что мы живем хуже других, что мы считаем копейки и не можем купить дорогие конфеты! А уж макароны с тертым сыром она вообще никогда не ела, ведь это мои папа и мама их жарили под песенку Эмиля Горовца, а не ее!

– Конфеты будут после горячей еды, Ира, – мягко сказала ее пухленькая бабушка.

Ира надулась было, но ее бабушка продолжала:

– Ты не дома, ты в гостях, Ира, веди себя культурно и уважай труд Ольги Николаевны.

– Саша тоже трудился, он сыр тер на терке, – вставила моя бабушка.

Она так старалась, чтобы Ира думала обо мне хорошо!

Я не придал особого значения, что при бабушкиных словах: «Тер сыр на терке» – бабушка Иры Ивановой заметно встревожилась.

И вот перед нами – они, коронные макаронные, как говорила мама.

– Колоссально! Потрясающе! – рокотал я, стараясь подражать папе.

Я вертелся на табуреточке, я был просто неуемным каким-то, наянистым в тот замечательный день, который бабушка называла Красной горкой, вернее – в тот полуденный час я был… да-да, счастлив! Да только «с час» всего длилось мое счастье, «маленький часик», как сказала Ира Иванова в первый день нашего знакомства, возле качелей.

Я мечтал, что после вкусной еды мы все вместе пойдем в лес на Жуковую гору, к большому пруду, и будем там играть в салки с Ивановой…

– Ешь, Ира! Это так вкусно! – повторял я, захлебываясь от ликования. – А потом я тебе покажу большую-пребольшую убитую крысу! Дохлую крысу, Иванова! Нет, Крыса убитого!

– Ты дурак! – выпалила Иванова, швырнула свою вилку на стол.

Я подумал, что она испугалась, услышав про «большую-пребольшую крысу», и попытался взять ее за маленькую ручку:

– Не бойся, Иванова, Крыс не такой уж и большой, я прихвастнул немного, к тому же он уже не кусается, его задушил кот Дымок! Я покажу тебе Дымка, он самый лучший крысолов!

Но тут вдобавок выяснилось, что Иванова, оказывается, ненавидела сыр, как я – вареную свеклу!

– Не хочу, не буду! – морщила свое личико Иванова и все отпихивала мисочку с белкой на дне, которую я неуклюже ей придвигал. – Я терпеть не могу макароны с тертым сыром! Ты нарочно меня заставляешь это есть? И крысу мертвую мне приготовил нарочно, да? Сам целуйся со своей крысой задушенной, а ко мне не лезь! Не докоряй меня, слышишь!

Я растерялся, потерялся. Как это, почему? Я не понимал, что происходит, как может кто-то, пусть даже эта вредина-валедина Иванова, не любить макароны с тертым сыром? Хотя… Кто знает, может, ей противно смотреть, как тянется расплавленный сыр, точно так же, как мне противно смотреть на топленое масло? И почему она не хочет взглянуть на убитого Крыса, разве ей не интересно?

Это не укладывалось в мое представление о вселенских устоях.

И я повторял беспомощно, чужим голосом:

– Ну ешь, ешь, Иванова! Не прикобыливайся!

– Не буду! – прикобыливалась Иванова.

– Ешь, – повторял я тупо. – Ешь…

Я сознавал беспомощно, что короткое счастье мое неумолимо покидает меня, мой дом, мою жизнь, и уже не вернуть его, и не воротиться назад во вчерашний день, когда еще можно было отменить приход Ивановой к нам в гости, когда еще можно было оставить все по-старому, как есть, как было до этого.

Я вспомнил, как мама заверяла нас с Катей, что исчезать – это очень больно, и теперь я испытывал эту боль, глядя, как исчезает моя надежда на прекрасный день и прекрасную жизнь вместе с Ивановой. Скорее бы уж все кончилось…

Все кончилось в один момент, в одну секунду.

– Ешь, стерва, – умоляюще проговорил я, готовый встать перед Ивановой на колени, пока никто не видит. – Ну ешь, Иванова!

И добавил со всей нежностью, на которую был способен:

– Ах ты стерва!

Она разинула свой ротик, будто задохнулась, глаза ее распахнулись в бело-голубом негодовании, Иванова вскочила с табуреточки и бросилась в переднюю с криком, с визгом:

– Бабушка! Всё! Мы уходим! Он назвал меня стервой!

Я жалко труси́л за Ивановой и умолял ее навзрыд, со слезами в голосе:

– Прости меня! Прости меня, пожалуйста!

Похоже, я сказал какую-то бяку… Но что такого плохого в слове «стерва»?

Бабушка Ивановой жалостно посмотрела на мою бабушку, словно извиняясь перед ней, потом сказала Ире с робостью:

– Ну прости Сашу, Ирочка. Может, простишь его, а?

– Нет, никогда, – отчеканила Иванова и властно взяла свою бабушку за руку. – Мы уходим домой.

В голове моей вертелись какие-то обрывки песен, какие-то мамины нравоучения, и не мог я понять, наяву это все происходит или во сне. Как я мог назвать ее стервой? Как язык мой повернулся? Ведь стервы – это мыши, скребущие в перегородке, и чужие кошки, се́рущие на бабушкиных грядках!

Иркина бабушка одевала ее в красное плюшевое пальтишко, потом сама обувалась, напяливала на свои толстые ноги войлочные ботики. Я все никак не мог придумать, каким таким образом исправить беду, в которую попал нечаянно, в голову мне лезло дурацкое: «За нечаянно бьют отчаянно». В отчаянии я заныл, загнусил:

– Ну хоть на котика позы́рь, Иванова!

– Ой, а и правда, Ира, – встрепенулась моя бабушка, заспешила на выручку. – Ты знаешь, какой у нас котик красивый? Он даст тебе себя погладить! Пойдем в сени, он там, под лестницей, уже проснулся, поди.

– Пойдем, Иванова! Пойдем! – воспрянул я.

Ура! Задавака уже не прикобыливалась, хоть, правда, надулась и выпятила губки недовольно.

Топоча ногами, мы с Ивановой