На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

– Может, хорек это, а не крыса? – допытывалась бабушка.

– А ты думаешь, я в них разбираюсь, в этих тварях? – сплюнула в сердцах тетя Рая. – Нищегошеньки я в них не понимаю, Оля.

Даже мыши у нас в доме приутихли, перестали скрестись в простенке. Может, и они всем скопом стали добычей супер-крысы?

Я знал слово «супер», потому что смотрел у братьев Князевых не наш мультфильм про супермышь, которую по телевизору называли «Майки-Маус». И ел этот Майки-Маус по ночам суперсыр и другую суперъеду в магазине, потому и вырос такой большой и непобедимый. Черные тощие коты не могли убить его даже из пулеметов: вот какая твердая была грудь у мыша. Он даже летал без крыльев в своем плаще.

А у нас теперь – суперкрыса!

– Да мыши просто чуют, стервы, кто теперь промеж них главный, – говорила бабушка с некоторым одобрением новой крысиной власти. – Эта крыса, глядишь, и взаправду их сожрет, мышей-то.

– А она и мышами питается?

– Она всем питается, Сашуля, уж такая она стерва, эта крыса, изо всех стерв – стерва.

А вскоре бабушка сама увидела «эту стерву», и по ее словам выходило так, что это не крыса, а крыс. С того дня мы так и стали называть поселившегося у нас нового жильца – «наш Крыс». Бабушка все придумывала, как его «изничтожить», а я мечтал с ним сразиться один на один, но не потому, чтобы потом рассказать о своей победе Ивановой, а просто так.

Перед Пасхой мы с бабушкой красили яйца отваром луковой шелухи, бабушка отстояла чудовищную очередь за легендарным творогом из деревни Лелечи и теперь наталкивала его в гарднеровскую салатницу зеленого фарфора, с нарисованными кустиками земляники, и приговаривала, что готовит «паску».

– Праздник называется Пасха, а творог с изюмом – паска, – вразумляла меня бабушка. – Не путай одно с другим.

И снова, как год назад, выкладывала изюминками буквы: И.С.Х.Р.

Был и кулич, высокий и покрытый пудрой, как гора со снегом на картинках. Его мы покупали в булочной-кондитерской, и там кулич назывался почему-то не куличом, а кексом. «Кекс “Весенний”», прочитал я на ценнике. Но все – и покупатели, и продавщица – называли его куличом.

Есть праздничные кушанья было мне строго-настрого нельзя, вплоть «до урочного дня и часа», говорила бабушка.

Потом она сложила паску, яйца и кулич в свою грибную корзину, чтобы днем, после того как отведет меня в детский сад, нести все это в церковь – святить.

– Не светить, Сашуля, а свя-атить, это разные вещи, – степенно говорила бабушка.

Помимо корзинки, у бабушки были приготовлены еще две холщовые авоськи с куличами и яйцами. Один куличик маленький просила купить и освятить для нее тетя Лида, а еще приходила тетя Нина и тоже принесла бабушке сумку с куличами, яйцами и пасками – для себя и дяди Васи, для тети Ларисы, что жила на своей половине их большого-пребольшого дома. Сами они в церковь пойти не могли: тетя Лариса работала в исполкоме, а тетя Нина и дядя Вася все еще по старой памяти считались учителями, хотя оба уже не работали в школе: тетя Нина из-за рака, а дядя Вася опять оказался уволенным на какое-то время, кроликами да курами занимался. Но… Оба они чутьем своим понимали, что нехорошо это, неправильно с их стороны идти в церковь – получится ведь так, что все годы своего учительства они лицемерили, лгали, притворялись образованными и неверующими советскими людьми. В общем, пойти с куличами и пасками в церковь – это все равно, что признать перед собою и людьми: жизнь профукана понапрасну, зазря прожита. Все их нехалюзами назовут – и прихожане Александра Невского, и свои же атеисты: коллеги по школе, ученики и выпускники. Скажут: пустые, оказывается, люди эти Ковровы, что он, что она – ни черту помело, ни Богу свечка.

Такие-то соображения и не пускали дядю Васю и тетю Нину в церковь.

Когда мы спозаранку пришли в детский сад, бабушку уже подкарауливала в коридоре заведующая Елена Степановна, она что-то пошептала бабушке на ухо, и они скрылись в ее кабинете. Через минуту бабушка вышла с таинственным видом, в руках у нее были две такие же сиреневые холщовые сумки. В одной погромыхивала крышка кастрюли, другая раздувалась от невидимого глазу содержимого. Я, будучи уже в коротких штанишках, выскользнул за бабушкой на утренний холодок, спросил:

– Что это?

– Тихо, Саша, тихо, – звенящим шепотом одернула меня бабушка, озираясь на дворника дядю Федю, махавшего метлой неподалеку. – Елена Степановна дала куличи и яйца освятить, мне же так и так в церковь идти, она уж знает. Только ты, Саша, молчок про это, а то мало ли что, Елена Степановна – партейная. Не выдавай.

После обеда бабушка пришла опять в детский сад и таким же макаром, таинственно, снесла две чужие сумки в кабинет Елены Степановны. Было видно, что заведующая очень довольна, она даже отпустила меня пораньше, перед тихим часом, домой вместе с бабушкой.

В городе кипел коммунистический ленинский субботник: громкоговорители на столбах то шепеляво, то с кваканьем бубнили всякие бодрые лозунги, разобрать которые было очень трудно, однако все знали их наизусть и потому не напрягали свое внимание. А в перерывах между воззваниями разливались по округе песни про молодость, революцию и весну. И еще одну помню: «Мы старая гвардия первой пятилетки, мы молодая гвардия, мы вечно будем молоды и вечно будем жить…» Я понимал, что тётки, поющие хором, прекрасно знают: это все неправда, они не будут жить вечно, поэтому ужасно злятся. Их голоса были как будто металлические, неживые, очень похожие на голоса измученных жизнью мам, приходивших за детьми в садик и ругающихся отчаянно и безнадежно.

Мы шли через площадь, мимо высокого серого памятника Ленину. Он стоял на сером гранитном постаменте с воздетой вперед и вверх правой рукой, Точно такого же Ленина я видел на рубле с надписью «Пятьдесят лет советской власти». Мужики часто говорили у «бассейны», скидываясь на бутылку, что Ленин рукой показывает на 11 часов: пора, мол, винные магазины открылись, умные люди уже берут и пьют.

Рядом с памятником стояли несколько мотороллеров с небольшими кузовами, в них чернела земля, а из нее торчали коротенькие цветы. «Рассаду привезли», – сказала бабушка. Женщины в черных халатах и рабочих варежках-голичках пересаживали комья земли с цветами к подножию постамента.

– Хоть до первого мая прожили бы цветочки, и то хорошо, – ворчала бабушка. – Оборвут ведь, вытопчут.

– Кто оборвет?

– Кто, кто… Известно, кто – те самые, которые у Райки сирень воруют. Зазнобам своим. Да повытопчут половину.

Первого мая в горсаду каждый год начинались танцы на огороженной высоченной решеткой площадке, и цветы у памятника Ленину становились очень даже востребованными егорьевской молодежью. Девушки охотно принимали от «кавалеров» эти цветы, совсем коротенькие, сорванные без утайки прямо на их, девичьих, глазах. И говорили девушки парням спасибо. Конечно, принимали девушки и купленные в магазине цветы, но, в общем, как-то невесело они их брали, покупные цветочки-то. Было это как-то не по-людски, что ли, «не как у всех» – тратить деньги на букет. В этом некий вызов обществу чувствовался, мол, «я тут самый хороший, самый комсомольский, я у Ленина цветы не отбираю». А ни одной девушке не хотелось, чтобы у нее был парень «не как у всех». Сорви, когда милиция не видит, или перелезь через забор за чужими цветами – вот тогда все нормально, все как у людей. Все такими были, такими и надо всем быть.

Под Пасху наконец-то потеплело, а то было холодно, и бабушка сказала мне:

– Завтра обязательно солнышко будет, потому что так и говорят: Светлый день, Пасха. Никогда еще такого не было, чтобы на Пасху пасмурно или дождик.

– Никогда-никогда?

– Никогда, Сашик.

А под вечер бабушка вдруг принялась снимать из углов избы все иконы. Карабкалась на стул с витою спинкой, пыжилась, вынимая коричневые доски из застекленных киотов под самым потолком.

– Зачем, бабушка? – донимал я ее.

Бабушка хмурилась, но я не отставал, и она, вздохнув, объясняла:

– В церкви сказали, что банда какая-то в город приехала, иконами промышляют. Вот сегодня ужотко вечером дождутся, когда все в церковь уйдут, и станут в дома к старым людям