На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Но у меня при этом она почему-то прощенья не просит.

– А как же проводы зимы? Ты обещала! – куксюсь я притворно; мне так радостно, что тянет подурачиться.

– Будут, будут проводы зимы, сегодня Маслену скатывают.

Я не успеваю спросить, что значит – скатывают, потому что… разеваю рот в изумлении и восхищении.

Во всю ширь мостовой идет-грядет вереница ряженых. Предваряет их знаменитый на весь город юродивый по прозвищу Безлобый – с неизменной своей гармошкой, наяривает он что есть мочи рвущий сердце напев, чуть не за спину свою худющую, с ходуном ходящими лопатками, растягивает мехи… Безлобый – это Божий человек с нашего квартала, из двухэтажного бревенчатого дома, возле заросшей детской площадки. У него и впрямь стриженный коротко чубчик растет от самой переносицы. Безлобый не говорит даже, а давится исторгаемыми из глотки утробными звуками, мычит да подвывает, но человек он безобидный: сидит себе под крыльцом почерневшим на приступочке, уткнется в гармошку свою и играет неспешно, задумчиво.

Чуть отстает от Безлобого, сипит и задыхается от ходьбы красный командир Гунявый – толстый дядька в коричневой брезентовой дерюге, голова повязана тряпкой, за плечами вещмешок наподобие сумки почтальона, а торчат из этого мешка всякие дощечки да палочки, их Гунявый собирает повсюду. Он верещит время от времени грозно: «Бе́ри-бе́ри-бе́ри!», грозит кому-то штакетиной.

Я всегда боялся этого дядьку с медно-самоварной ряшкой, его требовательного, похожего на боевой клич, верещанья.

– Он командиром был в войну, его в голову ранило, никогда не обижай заслуженного человека, Саша, – наставляла меня бабушка.

Куда уж мне его обижать! Мне не обижать, а отбежать бы от Гунявого подальше всякий раз, как он (всегда внезапно) оказывается рядом, едва окажусь я на главной улице по своим ребячьим делам.

Но в этот раз я лишь мельком подмечаю ставших привычными и обыденными Безлобого и Гунявого, потому что все глаза мои глядят на других существ, сказочных. Они шествуют вслед за двумя юродивыми на высоченных струганых шестах, это скоморохи в красных сапожках с загнутыми носками, в красно-желтых кафтанчиках, в колпаках с бахромой…

– На ходулях, на ходулях! – кричат все вокруг.

И бабушка вторит народу:

– На ходулях, Сашик, смотри!

Гигантскими шагами, как в детской игре, идут величаво скоморохи. За ними, на фанерной огромной расписной печке-лежанке, едет лежа Емеля из сказки – пьяненький, поющий что-то и прикладывающийся то и дело к бутылке с вином. Его почему-то кличут Лёхой.

А вслед за печкой нарядной, что подрагивает на колесах, возвышается на широкой деревянной платформе сама Зимушка-Зима – об этом взахлеб, надтреснуто и с ухлюпами вещает громкоговоритель на столбе:

– Встречайте, люди добрые, Зимушку-Зиму! Да провожайте ее с миром, дорогие егорьевцы! Спасибо тебе, Зимушка-Зима, что не очень лютая была! Спасибо, что приходила в гости к нам, да еще спасибо, что уходишь!

Мужики и бабы, что выпивают поодаль, вдруг как грянут:

– Ох ты, зимушка-зима, ты морозная была!

Бабушка недовольно супится:

– Ерунду говорят какую-то по радево… За что же зиме спасибо-то говорить? Скорей бы уж растеплилось, надоело печку топить… У всех газ теперь, вот и бесятся с жиру, это ж надо придумать – зиме спасибо говорить! И не Зима это вовсе едет, Сашуля, а это Масленица. Теперь сжигать ее будут возле гэвээфа.

Выше столбов электрических ростом эта самая Масленица-Зима: голова – будто белый шар надутый, губастая, щеки румяные, глаза синие навыкате… А по щекам толстые косы свисают – знамо дело, из пакли, такой же, что торчит между бревен бабушкиной избы. Одето чучело в бледный сарафан, похожий на бабушкин саван из пододеяльника.

Ну а потом едут тройки с бубенцами, в старинной барской да купеческой упряжи. Лошадки радуются празднику, чувствуют, что все на них любуются. А на санях расписных – жаровни угольные стоят, дым от них валит. Парни и девки, в меру пьяные, жарят прямо на ходу блины и складывают их в огромные, облупленные зеленые бидоны.

– Борька, с проводами зимы тебя! – хмельно кричит кому-то, выкобениваясь и сотрясаясь всеми своими мослами, парень-блинопек. – Держи блин!

И с размаху швыряет огнедышащий блин в толпу. Блин пляшет в воздухе, будто в ладоши хлопает, шмякается в придорожную жижу… Мне очень жалко этот никому не нужный блин, но я быстренько забываю о нем.

Ух, весело, нарядно и жутко! Дух захватывает. По радио говорят какие-то стихи задорные, шутки да приметы. Что-то про мужа с женой, про тещу и свекровь, про деда с бабой… Разухабистая компания подхватывает визгливо:

– Ох ты, тёща моя, да не брани ты меня, ах ты, тёща-претёща, растёща моя!

Трясут в низеньких широких санях, деревянных, мочальными бородами толстобрюхие купчины – знамо дело, подушки перьевые под рубахи натолкали… Едут купчины эти вразвалочку, в обнимку с волосатыми попами, что зыркают в толпу своими налитыми, ярыми глазками, их взасос целуют кумушки задорные, цветасто разодетые.

– А поцелуй меня, кума-душечка! – визжит громкоговоритель.

А вот на тройке в санях – Иван-царевич с Лягушкой на коленях, вот Змей Горыныч с тремя головами на баяне картонном, огромном, играет.

Ах, какой это был щемящий сердце праздничек! Плакать хочется, глядючи, ведь уйдет он, непременно уйдет, снова грузовики и автобусы по Советской поедут вместо троек веселых…

А сейчас – будто встрепенулись воспоминаньем о былых деньках угрюмые, сонные лица купеческих домов, стоящих в ряд на Советской улице, вспомнили их стены благословенные времена, когда улица эта именовалась Московской, а наша Курлы-Мурлы – Зарайской, когда плыл в такой же вот точно день Прощеного воскресенья гул бесчисленный колоколов соборных над егорьевским всенародным гуляньем… Вспомнили камни, да уж! И слезно исторгли из недр своих, из подвалов сумрачных, ту глубинную, рвущуюся наружу, затаенную и затоптанную прошедшими мимо их окон поколеньями смутную песню народную… О таких же проводах зимы – вековой, полуторавековой давности.

А в семьдесят первом лишь полвека минуло с тех пор, как впереди процессии ряженой несли хоругви да рипиды церковные, а настоящие, не ряженые попы кадили народ, и все пели истовое, громовое: «Царю Небесный…»

– Пошли, Саша, пошли скорей, а то не успеем поглядеть на самое главное, – торопит меня бабушка, тянет за руку.

Мы поспешаем вместе с толпой за вереницей троек, вослед прошествовавшим мимо нас шутам и скоморохам. У кинотеатра «Октябрь» – поворот направо. На желтом фасаде «Октября» – тонкий силуэт восточной принцессы, глаза ее большущие почему-то закрыты. Почему они закрыты? Ведь кино смотрят с открытыми глазами…

Я привычно читаю надпись высоко-высоко, сделанную на торце довоенного пятиэтажного дома: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет! В.В. Маяковский».

Толпа выплескивается на огромную площадь перед кирпичной, с башенками, стеной авиационного училища ГВФ. Площадь эта всегда пугала меня своей пронизывающей, неприветливой пустотой. Сегодня она смотрится необычно: всюду кучкуются возницы и сани, кто-то кормит лошадь, привесив торбу с зерном ей на морду, кто-то поит свою скотинку из ведра… Пахнет конским навозом и талым снегом. Возницы пьют водку стаканами, хрустят солеными огурцами.

А посреди площади – та самая Масленица-Зима, ее уже сняли с платформы.

– Сейчас жечь будут, – говорит бабушка. – Ждут, когда народ соберется.

Народу все больше и больше. Детвора бесится да резвится, я никогда в них участия не принимал, в общих детских забавах. Жмусь к бабушке, к ее прозябшему пальтецу.

Всем уже невтерпеж.

– Давай-давай, не томи! – раздаются крики.

– Жги-поджигай!

В магазинчик под названием «Бугорок» – жиденькая очередь на крыльце, мужики выпархивают из темных кирпичных недр с бутылками «Анапы», «Кавказа», «Солнцедара» – я к тому времени научился распознавать их издалека, эти бутылки! – на водку денег уже нет, дорого водка стоит, трешницу… Я гляжу на мужиков, лихо запрокидывающих в горло пузатые поллитровки с «жужкой» (слово «бормотуха» появится у нас чуть позже, после подорожания выпивки в 1972 году). Так вот, я и не заметил, как просмоленная пакля толстых кос белолицей губастой Масленицы вспыхнула, только треск пошел да пахучий дегтярный дым…

Дети заревели, как по команде – в один голос, да навзрыд – им жалко Зимушку-Маслену… Глупые дети, думаю я, почти семилетний, ну как с такими водиться? Верят ведь, взаправду верят, что сжигают на их глазах живое созданье, а ведь это – чучело разукрашенное…

Народ пускается в пляс, кто-то