На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

из умельцев, что потрезвее – вприсядку, до хрипа, до упаду. Безлобый, где-то уже потерявший шапку, и Змей Горыныч с тряпичными зелеными головами наяривают на своих гармонях, нещадно растягивая меха. Правда, Змей Горыныч только притворяется, что играет, за него Безлобый отдувается, ведь у Горыныча не взаправдашняя гармонь, а картонная… Им наперебой тянут расплескивающиеся по пути следования стаканы с водкой и «жужкой», Безлобый и трехглавый лишь мотают головами – Горыныч сразу тремя, из которых две поникли, он повязал их на груди, как шарф, а одна голова, рабочая, еще хорохорится.

– Пойдем, Саша, домой, – говорит бабушка. – Все, кончилось гулянье, теперь одна только пьянка пойдет. Нечего нам с тобой тут делать, верно, Сашуль?

Я соглашаюсь. Я всегда соглашаюсь с бабушкой.

Сгорела Масленица-Зима, только хлопья пепла по ветру летят, кружатся…

16

В детском саду, на стене дома, появился фанерный щит, а на нем – красное остроконечное ведро, красный топор и длинная палка с красным железным крючком, а над всем этим – надпись аршинная: «Пожарный уголок».

– Бабушка, а почему ведерко острое? – спрашиваю бабушку. – Я таких раньше не видел.

– Это, Санёга, затем, чтобы ведро на землю поставить было нельзя.

– А зачем чтобы нельзя поставить?

– Вот ведь дундук! – сердится почему-то бабушка. – Чтоб не украли из пожарного уголка! Кому нужно такое ведро, ты сам подумай своей головой?

После завтрака воспитательница Таисья Павловна рассадила нас за партами и сказала, что скоро – Восьмое марта, женский день, и мы должны сделать подарки. Это праздник всех женщин – «пожилых и молодых, даже бабушек седых». А поскольку денег у нас нет, мы будем учиться делать подарок своими руками. И прочитала стихи про мальчика, который вышил цветными нитками мулине носовой платок в подарок маме:

– Он уж так старался, уколол ладошку, но к Восьмому марта вышил понемножку! Вот такой хороший мальчик, ребята. И мы сейчас научимся делать игольницу, ведь ваши мамы и бабушки обязательно что-нибудь шьют, и теперь у них перед глазами всегда будет ваш подарок, игольница!

И мы стали учиться шить. Ух, как же мне это понравилось! Три вида стежков я освоил быстренько, на зависть девчонкам.

– Для кого будет этот подарок? Отвечайте по очереди, – говорила Таисья Павловна, расхаживая между столиками и наблюдая, как у кого получается управляться с иглой, нитками и наперстком.

– Для бабушки! Для мамы! Для бабушки!

Большинство, как и я, собирались поздравлять бабушку…

Моя игольница и сейчас висит над столиком возле зеркала: картонный ромбик, на котором выведено разноцветными буквами: «Бабушке от Саши», в центре – желтенькая в полоску подушечка, набитая ватой и наклеенная на картонку, красная петелька сверху…

– Только вы никто раньше времени бабушке и маме не говорите про подарок, иначе неинтересно, – увещевала нас Таисья Павловна.

– Не будем! – отвечали мы хором.

И я все дождаться не мог, когда за мной вечером придет бабушка.

Одевшись в свою шубку и шапку-шар, я вышел с бабушкой на двор. У крыльца дядя Федя сердито, со звоном и лязгом, стучал красным топориком из «Пожарного уголка» по чугунной доске, ребристой, как бабушкина палка-скалка. Мы вытирали об эту чугунку ноги.

– Так оно верней будет, – приговаривал дядя Федя.

Бабушка ничуть не удивилась этому помрачению дворникову, мы прошли мимо.

– Зачем дядя Федя топор позорит? – спросил я.

– Я же тебе утром говорила – чтоб не утащили, – корит меня бабушка.

– А кто утащит, бабушка?

– Да он сам и утащит, дядя Федя ваш, и пропьет, – внушает мне бабушка.

– А зачем он тогда позорит топор, если сам его пропить собирается?

– Ему заведующая приказала, Саша, неужто не понятно, глупый ты какой…

Мы шли по весеннему месиву, еле волоча валенки с галошами, и я говорил доверительно, с приятным жжением в груди:

– Я тебе делаю подарок, бабушка, воспитательница не велела говорить, но я тебе, конечно, скажу!

– Ну, говори, – радовалась бабушка.

– Это игольница, будет у тебя над машинкой висеть!

Она и висела больше двадцати пяти лет…

Помню, после Восьмого марта, еще снег на дворе лежал, нас в детском саду собрала заведующая – мы расселись на стульчиках в рекреации – и торжественно объявила, что с этого дня мы все, и маленькие, и большие, и мамы, и папы, и бабушки, будем называться не так, как раньше – коммунисты и беспартийные, а по-другому. Мы теперь навсегда получили название: «советский народ». И должны этим гордиться. Так назвала нас партия. Теперь мы будем говорить: «партия и весь советский народ».

А потом, когда стало теплеть, ближе к Пасхе, случилось долгожданное, невероятное чудо: к нам с бабушкой пришли крысы! И пришли они не только к нам, но и к соседям – Князевым, Беденко, еще к кому-то.

Переполох был, конечно, тот еще, но никто не бил тетю Раю, как того боялся дядя Витя, даже скандалов особых я не припомню. Все восприняли появление крыс как неизбежность, как общую нашу тяжкую повинность.

Дядя Миша сиял, звал меня полюбоваться на дохлых крыс.

– Смотри, Санек, как мой Дымок с ними сладил! – хвастал дядя Миша.

Во дворе у Князевых, под огромным каштаном, на газетке, лежали две черные крысы с поджатыми лапками, зажмуренными глазами и оскаленными зубками. Они были не такие уж большие и страшные: худые, а в длину, если без хвоста – с мою сандалию, ну, может, чуть подлиннее. Пашка и Ленька охраняли трупики от непрошеных котов, потому что дядя Миша сказал загадочные слова:

– Эти крыски дохлые нам еще очень пригодятся, очень. Покажем их кой-кому, хе-хе…

А Дымок в это время уплетал на кухне бульон с петушиными головами и хрящами.

Я внаклонку расхаживал вокруг лежащих крыс.

– А как Дымок с ними сладил?

– Задушил, Саня, – подмигивал мне дядя Миша.

– Как задушил? У него же рук нет, – сомневался я. – У него лапы без пальцев.

Этого дядю Мишу не поймешь, когда он шутит, а когда – серьезно.

– Он их грудью душит, – пояснил мне Пашка. – Видал, какая у него грудь?

Мы шли в кухню щупать грудь и лапы Дымка. Он милостиво разрешал трогать и гладить себя, надменно отводя голову в сторону и зевая сытым зёвом. Я чувствовал твердые веревки мускулов под шкурой кота, его выпирающую мясистую грудь и не мог поверить, что это – котенок тот самый, которого прошлым летом трепал на приступке своего крыльца дядя Миша. Он и впрямь оказался особенным, этот Дымок!

Придя назавтра в детский сад, я начал рассказывать об этом Ивановой, она перебила меня досадливо, со скукой:

– Опять ты про своих крыс! Охота тебе всякой гадостью заниматься! Не докоряй меня!

«Мы разные люди», – уныло думал я.

В бабушкином чулане крысы оставляли черные россыпи своего помета, они уже прогрызли сундук и съели в нем рулон обоев. Бабушка пошла к своей двоюродной сестре тете Вере Шишковой, дочери убитого в Гражданскую войну купца Шишкова и бабушкиной тетки, Ольги Дмитриевны Собакиной. А мужа самой тети Веры убили немцы, она работала в аптеке, и бабушка попросила у нее крысиного яду. В чулане и на крыльце («Они же через крыльцо в наш дом от Райки приходят, стервы!») появились длинные зернышки на газетке.

– Сашуль, не бери эти зернышки рукой и не ешь ни в коем случае, а то умрешь, – строго-настрого затвердила мне бабушка.

И я обходил газетку с зернышками, пропитанными ядом, за полметра.

Мы с бабушкой ни разику так и не увидели поселившихся у нас крыс, но бабушка знала, что они есть. А я все еще сомневался. Бабушка раздобыла цементу и скатывала хлебные шарики пополам с этим самым цементом, говоря, что крысы от этого угощенья подохнут. Она не поскупилась и приобрела большую мышеловку, которую называла крысоловкой, поставила ее в чулане.

Но крысы не ели отравленное зерно и смешанный с цементом хлеб, не зарились они и на кусочки лапши в крысоловке. «Чем же они питаются?» – думал я озадаченно.

– Друг дружкой они питаются, – зловеще изрекла бабушка.

Видимо, так оно и было.

Вскоре каким-то образом выяснилось, что у нас осталась всего одна крыса, которая, видимо, пожрала других своих сородичей. Очень большая крыса. Об этом сказала бабушке тетя Рая, она ухитрилась разглядеть из своего окна, выходящего прямо на наше крыльцо, как крыса умывалась в лужице на нашем дворе, а может – не умывалась, а пила.

– Большая такая, Оль,