На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Я смотрю на непривычно пустые киоты, словно ослепшие, а не то так и помертвелые. Мне страшно. А как же я? Вот залезут к нам бандиты, а я дома один, бабушки нет, она в церкви… Меня же они пытать будут: где, мол, иконы, пацан?

Я очень хочу попроситься в церковь с бабушкой, на ночную службу с крестным ходом, с песнями, но не могу заставить себя сказать ей об этом. Почему? Загадка. Бабушка, наверное, обрадовалась бы. Н-да, своя душа – точно потемки.

Но она, как и я, тоже не говорит ничего, не зовет меня в церковь. Значит, не положено мне.

Бабушка относит иконы к соседям, к Князевым, – уж про них-то бандиты не подумают, что есть у них старинные иконы. Да и в церковь тетя Марина с дядей Мишей не ходят. Дома будут смотреть какое-нибудь хорошее кино по телевизору – на Пасху всегда хорошее кино среди ночи показывают, мне Пашка сказал.

Но даже в голову не приходит мне попроситься на ночь к Князевым, чтобы тоже посмотреть хорошее кино.

Потом бабушка долго молится шепотом перед зажженными лампадами и выцветшими картонными иконочками, одевается празднично: красная шерстяная кофта с бантом на груди, шоколадного цвета жакетка, юбка темно-синяя. И еще бабушка прицепляет косу, которая всегда лежит на комоде, за часами. Это ее собственная коса, отрезанная когда-то давно, может, еще тогда, когда волосы у бабушки были пышными, длинными и не седыми… Я видел эту косу на бабушкиной фотографии 1926 года, когда бабушке исполнилось двадцать лет. И вот теперь эта коса – опять с нею, убрана в клубок на затылке, сколота красными костяными дореволюционными шпильками.

Бабушка уходит.

Я один среди ночи непроглядной. Тишина тикает часами за тонкой перегородкой. Лежу и до звона вслушиваюсь в темноту – не идут ли бандиты за иконами? Страшно. Особенно сильно забирает жуть, когда я смотрю в безжизненные проемы за стеклом киотов. Пусто там, нет ни Бога, ни Божьей Матери, ни святых… Никто не поможет, не заступится в случае чего.

Утром я проснулся, а бабушки не было. Я вспомнил, что она еще с вечера собиралась пойти в церковь второй раз – к утренней службе.

Потянулся.

За окном разливалось весеннее солнышко – не обманула нас Пасха, сдержала обещание, что будет Светлый день! Я накинул на себя кой-какую одежонку и в сени потрусил, в туалет.

Толкнул обитую войлоком дверь, увидел столбы солнечного света, косо падавшие в сени через окно. В широких лучах играли пылинки.

И тут возле двери на крылечко, под керогазом, который бабушка уже выставила в сени из кухни – «тёпло уже, будем в сенях еду варить», что-то завозилось с деловитым сопеньем. Большое что-то завозилось! Я замер от страха.

А из-под того столика, на котором керогаз стоял, неспешно, вразвалочку вывалился… он, наш Крыс! Я так ждал этой встречи, но сейчас был не рад тому, что увидел.

Грузно переваливаясь на передних лапах и вихляя толстым задом с рыжими подпалинами, Крыс ковылял неспешно, плюхался низким брюхом о половики в лучах солнечного света. Под его лоснящейся, рыжевато-серой шкурой перекатывались волны подкожного жира, складчатая холка топорщилась толстыми короткими волосками щетины. Бесцветный, полупрозрачный хвост, подрагивая, волочился за этим жутким чудовищем.

Крыс наискось пересекал пространство сеней, направляясь к темному прогалу под чуланной дверью. Он нисколечко не боялся меня, он меня знать не желал и «за дело не считал».

И он не утерпел, он должен был обязательно показать мне, насколько я ничтожен, жалок и труслив по сравнению с ним. Не доковыляв до зияющей черной полосы проема под дверью, Крыс оглянулся на меня и по-поросячьи хрюкнул дважды, не хрюкнул даже, а всхрапнул, втягивая воздух ноздрями:

– Хр, хр!

И оскалил загнутые зубы.

Это был огромный, потрясающий и колоссальный Крыс!

Его широченный зад с белой проплешиной уже готов был скрыться в утробе чулана, когда я, не соображая, что делаю, схватил большой молоток, стоявший под лестницей на чердак – бабушка называла этот молоток «кувалдочкой», – и что есть мочи швырнул его вослед наглому Крысу. Судорожно швырнул, и кувалдочка, нелепо сорвавшись с руки, улетела в сторону керогаза, с грохотом опрокинула пустую кастрюлю.

Крыс поднырнул, распластавшись, под дверь чулана.

17

Мне не терпелось рассказать бабушке про встречу с Крысом, но я сдерживал себя, припасая эту главную новость «на потом».

– Ну, Саша, садись к столу, разговляться будем, – сказала бабушка, придя из церкви.

Она, как и ночью, была в парадной жакетке, а платок с красными цветами, сев за стол, не сняла.

Это диковинное слово – «разговляться» – звучало странно и как-то не к месту, как «гавот» из песни «Хоть поверьте, хоть проверьте». Мне тогда послышалась в нем другая буква вместо «л», тоже звонкая… Вот через эту букву я и повторил новое для меня словечко.

– Нельзя так говорить, лучше молчи, не озоруй, – строго нахмурилась бабушка, но через минуту опять подобрела. – Сегодня, Саша, я на тебя ругаться не буду, нельзя, грех.

– А завтра – не грех? – спросил я.

– Когда за дело, то не грех, – сказала бабушка.

Значит, завтра она опять будет ругать меня за все на свете. И я, словно катерму лотошную непобедимую, выигрышную, выложил свою новость: я только что видел Крыса в упор!

Бабушка слушала, изредка вставляя «надо же, «Господи, помилуй», она даже перекрестилась разок.

– Такую большую стерву кувалдочкой не убьешь, да и не попасть в него, увернется, – говорила бабушка. – А мохнатый мешочек сзади под хвостом ты у него видел?

Я никакого мешочка не заметил, но кивнул: да, мол, видел.

– Значит, это точно он и есть, Крыс, – вынесла бабушка свой приговор. – Злющий очень, потому что пары у него нет. Зазнобы. И слава Богу, что нет.

А вечером я стал свидетелем разговора, от которого у меня дух захватило.

Бабушка в честь Пасхи выставила вторые рамы и впервые за долгое-долгое время распахнула оконные створки в передней – проветрить комнаты после бесконечной зимы. Я сидел у растворенного окошка, а под ним на тропинке стояла бабушка и договаривалась о чем-то с дядей Мишей.

– Миш, может, я тебе на пиво дам, и хватит с тебя, а? – ныла бабушка.

Дядя Миша, отворотив голову куда-то в сторону, как его кот Дымок, цедил пренебрежительно:

– Пивом, ты ведь знаешь, баб Оль, Китай (п)опу полоскает.

Эту поговорку я слышал не в первый раз, но тогда не задумывался над ее смыслом. Разгадал его лишь много лет спустя. Речь идет, конечно же, не о стране под названием Китай, а о московском Китай-городе, где в минувшие века обитали купцы. И поговорка о пиве, как о средстве для помывки наиболее загрязненных частей тела, подчеркивала богатство и мотовство китайгородских купчишек.

– Ну тогда, может, хоть четвертинку, а? Уж по-соседски мог бы скостить… Куда тебе целую поллитру, Миша?

– Куда, куда, на Кудыкину гору, а на закусь – помидору, – отвечал дядя Миша и начинал с ленцой чесать ногой об ногу. – Надумаешь – я дома буду, приходи. Только трешку мне твою не надо, ты мне сразу поллитру давай, и чтоб Маринка видела, что это не я купил, а ты мне магарыч поднесла.

Бабушка вздыхала, не будучи в силах вот так легко и быстро расстаться с тремя рублями из своей самой маленькой во всей округе пенсии.

– Ну вот скажи, Санька, ну как ему не совестно? Ведь соседи, сколько трусов я ему сшила.

Но, повздыхав-повздыхав, бабушка затворила оконные створки и поплелась к комоду, считать да пересчитывать свои деньги.

Ведь за эту самую бутылку дядя Миша готов был предоставить нам на целую ночь своего необыкновенного котика – Дымка.

– Пусть сколько надо, столько и будет у тебя, баб Оль, – твердил дядя Миша, глядя на бабушкины сомнения.

А сомнения бабушки были понятны: ну как проспит Дымок, вдруг не столкнутся они с Крысом, не сойдутся, не схлестнутся?

– Да я тебе, ё-мэ, гарантию, крест даю, что утром ты твоего Крыса дохлым в выгребную яму выкинешь, – твердил дядя Миша, никогда креста не носивший, впрочем. – Вон Даша Беденко тоже не верила, а мой Дымок ночку у нее подежурил, и пожалте – нет больше крыс. Всех троих придушил.

– И что же, Даша тебе тоже бутылку покупала?

– Покупала, не сомневайся. Я же, баб Оль, с тебя лишнего не беру. Знаешь, сколько я Дымка своего обучал, измучился весь и его измучил. Зато другого такого крысолова во всей округе не сыщешь,