Однажды в лесу - Бибхутибхушон Бондопаддхай

Порой глубокое восхищение сменялось неподдельным ужасом, и Шотточорон объяснял: «Мне казалось, что нужно поскорее вернуться в Калькутту, что оставаться здесь не к добру, что завораживающая красота этих лунных ночей подобна сказочной царице ракшасов, которая одурманит меня, завлечет в свои сети и убьет» (с. 111).

Иногда облик этих мест рождал в его душе целую палитру ярких чувств и впечатлений. Шотточорон замечал: «Всякий раз, когда тихими, спокойными вечерами я отправлялся верхом на лошади в бескрайние, убегающие к горизонту, одинокие леса высоких тамарисков и сахарного тростника Лобтулии-Бойхар, их природная красота заставляла мое сердце содрогаться от бесконечных таинственных переживаний: порой она приводила меня в ужас, временами наводила тоску и толкала на глубокие размышления, иногда являлась в сказочных снах, а бывало и так, что оборачивалась болью всех мужчин и женщин на земле. Словно она была высокой безмолвной музыкой. Мерцание звезд служило ей ритмом, лунная ночь — аккомпанементом, стрекотание сверчков — мелодией, а убегающий огненный хвост падающей звезды — тактом» (с. 151).

Обращает на себя внимание и язык, которым юноша описывает окружающий его лес: тягучий, витиеватый и непрозрачный язык описаний Шотточорона, с одной стороны, является дополнительной характеристикой леса, когда практически все средства языка — ритмика, лексика, синтаксис — брошены на то, чтобы, насколько это возможно, полно раскрыть его образ и поддерживать его на протяжении всего повествования. В такие, безусловно, глубоко личные и откровенные моменты сам текст будто уподобляется лесной чаще, позволяя читателю затеряться в цепочках нанизанных друг на друга эпитетов, метафор и сравнений. С другой стороны, поскольку все описания даны нам в восприятии Шотточорона, эта особенность его языкового портрета до некоторой степени является подтверждением того, что лес взял-таки над юношей верх — то, о чем предупреждал его в первые месяцы пребывания в этих краях один из служащих конторы Гоштхо-бабу. Его образ мыслей становится таким же сложным, запутанным и витиеватым, как непроходимая лесная чаща, посреди которой он живет, — к слову, одна из немногих характеристик чуткого созерцателя-мечтателя Шотточорона, крайне неохотно делящегося какими-либо сведениями о себе.

Стоит отметить, что лес подчиняет себе не только юношу, другие герои также испытывают на себе его невидимое, но вполне ощутимое влияние. Так, уже упоминавшийся бенгалец Гоштхо-бабу признается, что не то что домой, даже в Пурнию или Патну поехать по делам больше чем на пару дней не может — душа задыхается от шума и сутолоки города. А по замечанию обедневшего брахмана Раджу Панде, в этих краях жизнь идет своим особым чередом, «веками цветут эти цветы, поют птицы, спускаются на гребне ветра на землю божества», и едва он начинает расчищать топориком лес, как они приходят, отнимают его и «тихонько нашептывают в ухо такие истории, которые уносят прочь все заботы о мирском» (с. 116).

В отличие от юноши, все эти люди по-настоящему принадлежат лесистому краю Лобтулии и Нарха-Бойхар и поколение за поколением живут в гармонии с лесом. Шотточорон же так и остался чужим для этого места, ибо его мир — город и цивилизация. Важно подчеркнуть, что оппозиция «лес/город» (в некоторых случаях «лес/цивилизация»), актуализированная юношей еще в начале повествования, поддерживается и сохраняется главным образом им же вплоть до его завершения. Однако по мере того как он всё ближе знакомится с жизнью леса, меняется лексическое наполнение данных образов: так, «одиночество и безлюдность этого лесного края», тяжелым камнем лежавшие на его груди, сменяются «необъятным привольем», сокрытым вдалеке от цивилизации, а город постепенно превращается из сердца светской жизни, наполненной встречами с друзьями и походами в кино, театры и на песенные вечера, в «городскую клетку», изрезанную лабиринтами асфальтовых дорог и кишащую машинами (с. 25, 98, 178).

Кроме того, посредством данной оппозиции, как представляется, раскрывает себя еще один аспект образа леса, отчасти сопряженный с первыми двумя, а именно его инаковость. Лес, выступая в роли безусловного Другого для юноши, открывает ему через истории своих обитателей маленькие правды жизни такой, какая она есть на самом деле, позволяя ему таким образом лучше познать себя, ведь он же Шотточорон — «следующий истине/за истиной» в переводе с бенгальского языка, и юноша — взлелеянное благородной арийской цивилизацией ее дитя — под конец повествования, кажется, начинает задумывается, так ли много у него поводов задрать нос от гордости за свою принадлежность цивилизованному обществу и так ли цивилизован его мир (и он сам в том числе), как ему казалось раньше.

В конце концов Шотточорон не может ответить на брошенный ему вызов оставаться собой, и чувство раскаяния гложет его даже спустя много лет после возвращения со службы. Он пишет: «Мне довелось узнать не только лес, но и столько самых разных людей. <…> Во мне и сегодня живы воспоминания о многих причудливых течениях жизни, с мягким журчанием струящихся по незнакомым каменистым тропинкам, на которые редко ступает нога городского человека. Но это совсем не радостные воспоминания. Я своими руками разрушил эту нетронутую обитель природы, и лесные божества никогда не простят мне этого» (с. 9). Несмотря на безуспешные попытки найти некоторые точки соприкосновения этих двух противоположных друг другу миров, Шотточорон оказывается неспособным выступить связующим звеном между ними, и сохранение данной оппозиции, пусть даже в несколько перевернутом виде, является до некоторой степени подтверждением этого.

Если говорить о структуре романа, то он, как уже успел заметить читатель, не объединен единым сюжетом, связывающим героев произведения, и, скорее, представляет собой ряд небольших зарисовок, раскрывающих истории жизни того или иного персонажа, с которым Шотточорону довелось познакомиться: иногда эти рассказы умещаются в рамках одной главы или ее части (таковы, например, истории о белой собаке-оборотне, которая, обернувшись девушкой, погубила юного пастуха и лишила рассудка землемера Рамчондро-бабу; или о непризнанном поэте Бенкотешшоре Прошаде; или об умершей в муках от холеры вслед за своим мужем девочке-вдове, которую Шотточорон обрек на голодную смерть, не дав съесть зараженный рис), порой излагаются в нескольких главах (как это было в случае с Кунтой, Мончи, Бханумоти или Дхатурией). Все они, словно разнообразные лоскутки, соединяются друг с другом и образуют пестрое полотно повествования, порождая мир, в котором реальное переплетается с вымышленным и возможно всё. Это не укрывается и от наблюдательного взгляда самого Шотточорона, ведь именно он как искусный сказитель, развлекая читателя своими историями, наделяет их жизнью и заставляет поверить в то, что