Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

усидеть дома. Тянет на землю. Тянет на землю – это ведь такой магнит! Господи Боже мой, слава Тебе, что я родился на земле, что жил в селе. Помню пастушеский рожок, он уже навсегда со мною, помню след босых ног на матовой холодной росе – всё это уже отлито в бронзе памяти. А купание в последний день учёбы, это же Вятка, север, холод, но! – Прощай, мама, не горюй, не грусти! – кричим мы, хлопаясь в ледяную воду Поповского озера и героически, специально не спеша, выходим из него, шагая по шероховатому льду на дне. Выходим на берег, на землю. «Земля, – кричали моряки, измученные плаванием, – земля!»

И ещё баня. Нет на планете чище народа, чем русские. Убивают парфюмерией запахи пота и тела французы, американцы, англичане, неохота перечислять. Русские моются в бане, парятся, скатывают с себя грехи. Называется: окатываться.

Затопил. Не так уж и плохо входить в баню, неся подмышкой симфонический оркестр, исполняющий Берлиоза. Может, и «Шествие на казнь» будет? Да, дождался. Да, звучит, да, прозвучало, прошло. Было «Шествие на казнь», а я не на казнь, а в баню ходил. Вот это и есть интеграл искусства и жизни.

СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ. Сжигаю мусор. Сотни раз сжигал. Сотни раз прилетали скворцы, выводили птенцов, становились ненужными птенцам. Помню, среди аккуратных дорог около прибалтийского Кёнигсберга, гнездо аиста. В нём голенастые аистята, а изгнанный ими отец (или мать) стоит внизу на одной ноге и всё взглядывает на детей.

Да, ведь надо про троллейбус дописать. Хотел ту мысль выразить, что в троллейбусе меньше металлолома, чем в броневике, что броневичок переживёт жестянку троллейбуса. Но что и броневичок тоже рано или поздно пойдёт в переплавку, но это должно стать для нас безразличным.

Ходил в церковь за антидором. Вот это покрепче броневика. Думаю, что жизнь моя с того момента, когда я был в Иерусалиме, в храме Воскресения Господня, на схождении Благодатного огня, получила своё завершение, исчерпанность. Её вершина, её главное счастье. И уже можно было дальше не жить. Я, вятский мальчишка, бегавший босиком по России, пришёл босыми ногами ко Гробу Господню. Это же со мною было. Дня, часа не бывало, чтобы я не улетал мыслями и душой в пределы Святой Земли. Двенадцать раз я ходил по её пределам. Чего ещё желать, о чём Бога просить? Только чтобы дожить в трудах, да чтобы не быть никому в тягость. Как мама говорила: «До старости дожила, дай Бог до смерти дожить».

Страшно подумать, а вдруг бы я не был православным. И что тогда? Ведь кто не за Христа, тот против Христа. Господи Боже мой, дай претерпеть до конца и спастись. Ох, как чувствую усиление злобы к себе от врагов спасения, но и защиту чувствую, и спокоен. Но ведь сатана, он же все равно старается укусить. Меня кусать боится: во мне Христос, я же причащаюсь, тогда нападает на тех, кто мне всего дороже, на детей и внуков. Это главное моё страдание.

МОНАХИНЯ В ГОРНЕЙ с кроликом на руках: «Зовут его Зайка. Вы куда?» – «Нам надо на кладбище и в медпункт». Монахиня: «Надо же наоборот, вначале в медпункт, потом на кладбище».

ВЕЧЕР. ДНЁМ приехали и уехали жена и тёща, и сын. Дружная работа, радость очищения участка от мусора. Целый день костёр, дым. Бедные скворушки и носа не высунули. Только сейчас выскочил папаша, жена, видно, прогнала, посидел на крыше скворечни, взъерошился, встряхнулся – и в путь за продовольствием для семейства.

Днём, в предбаннике, достал старые записи. Одну, давнишнюю, показал Наде. Как мы еле-еле смогли послать её в санаторий, оттуда она звонила каждый день, ходила на вокзал к московскому поезду, плакала. Я не выдержал, рванул к ней. Весна, жгли костёрик в мокром лесу, стояли в церкви на вечерней службе. Я засобирался обратно, она со мною. «Я ни за что не останусь!»

Показал запись, спрашиваю: «Куда её?» – «Никуда». – «Хорошо, заведём ящик, назовём его «В никуда».

А в самом деле, всё и уходит в никуда. И это даже хорошо.

Скоро запахнет, как всегда, тополиными почками, тонко ощутится запах сирени, нахлынет черёмуха, придут черёмуховые холода, запылают грядки тюльпанов, забелеют нарциссы, а там и мои любимы флоксы подоспеют. А флоксы – уже знак близкой осени. Их благоухание сродни ладанному.

КИЕВ, ХРАМ СВЯТОГО Великого Равноапостольного князя Владимира. Ну, как я могу не пойти в этот храм? Сопровождающие очень даже не советуют: храм захвачен филаретовцами. «Но я же Владимир, как мне не поставить свечечку своему святому? Тем более в храме мощи святой великомученицы Варвары. У меня мама Варвара». – «Хорошо, – соглашаются они, – мы вас проводим до храма, сами в него не пойдём, а вы зайдёте. Только свечек там не покупайте, возьмите наших с собой».

(Это ещё только-только начинался раскол.)

– ДУРЬ ДА ИГРА не доводит до добра, – повторяла мама. Дур, дурь, дуреть – всё означает делаться дураком, всё однокоренное. Дурость, дурачьё, дурнопьян, дуралей, дурында, в общем, сотни и сотни слов о ней.

Дураков не сеют, сами родятся.

Конечно, есть такие, говорили: Богом обиженные, что плохо соображают, таких жалко. Но надо за них молиться, им тоже внушить нужность молитвы, и всё получится. Вспомним многих святых в истории Церкви: не давалась грамота, а по молитвам далась.

Но есть же дураки добровольные. Соображают, что есть великая пословица: «С дураков меньше спросу», – привыкают к тому, что слышат о себе: «Ему ничего нельзя доверить, нельзя ничего поручить, ни о чём его нельзя попросить». Много я таких видывал: и в обычной жизни, и в армии. Видел, что их такое мнение о себе очень устраивает. И вот они валяют Ваньку, а про себя-то думают: Иван-то-дурак совсем не дурак, на царевне женился, на престол сел. Вот так и я…

Но его никто и никогда ни на какой престол не позовёт, никакая царевна и рядом не постоит.

Так и будет жить дурак дураком. Жить-жить, притворяться, и кончится тем, что в самом деле дураком умрёт.

– КОГДА СОЛНЦЕ в окно, то я и нитку в иголку вдену, – говорит мама. И думаю я, а видел ли я её хоть раз без дела? А встал ли хоть раз в жизни раньше, чем она? Уже и в старости она всё делала, вязала носочки (их она тысячи связала), коврики плела. Телевизор, конечно, смотрела. Не так просто, а веря тому, что показывали. Раз приезжаю, она встречает очень расстроенная: – Ой, Володя, он такой подлец оказался, такой нечестный.