Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов

хозяйка с ночником, чтобы проведать корову. Я тоже встал, чтобы поглядеть, что с коровой. Корова была большая, добрая; она не спала, она лежала на полу и глядела на нас с хозяйкой своими глазами, в которые если с понятием посмотришь, то и сам заплачешь. Ведь всю жизнь, все свое добро, и тело свое и кости, корова отдает человеку. Говорят, собака – друг человека, а что с нее взять? А корова народ питает, корова, как солдат, на жертву живет. Это не пустая любовь… Хозяйка поласкала корову, огладила ей весь живот, а живот у нее большой, натужился – стельная была матка, еще месяц-полтора и ей, вижу, пора рожать.

– Ну лежи, отдыхай, кормилица! – сказала хозяйка корове.

Я осмотрел хозяйку. Женщина она еще была не вовсе обветшалая, против жизни еще могла стоять, темноглазая, задумчивая такая… А как бы она отошла от горя и подобрела телом, если б с нее долю заботы снять, а ей при муже жить?..

Лежу я опять на своем месте, скоро подъем будет, и в бой пора на переправу. Не спится мне, не отдыхаю, а идет во мне размышление. Я сам орловский. Был у меня сын, малый пятнадцати лет, угнали его немцы – не от пули, так от истомы помрет у них, более я его не увижу, надежды мне нету. Хозяйка моя одна жить не стала, – хозяина дома нету, ни то я вернусь, ни то нет, сына увели на погибель, – взялась в ней с тоски чахотка, потомилась она и более не встала; похоронил ее райсобес, а я тут же вскоре на два дня в отпуск приехал. Пошел я к жене на могилу, вижу – вся моя прошлая жизнь окончилась, ничего более нету. А сам я однако целым живу, сам я свежий еще солдат и народу еще нужен.

Думаю я это все правильно и опять слушаю, как вздыхает и трудно терпит себя тяжелая корова; но так уж, видно, положено ей терпеть, потому что в чреве у нее готовится другая жизнь. И чувствую я, что уйду отсюда и скучать буду по этой корове. А идти надо – без нас коровам от немцев смерть. Для них корова – колбаса и закуска, а мы от нее детей растим и питаем, из ее вымени наш народ хлеб себе сдабривает…

Из Замошья мы вышли еще затемно. Жалко мне было оставлять опять на сиротство без хозяина двор вдовицы, да с неприятелем надо было управляться.

Чуть только светать начало, подошли мы к Днепру и притаились в травостое, невдалеке от самого уреза воды. Время уже осеннее, вода в реке серая, неживая, глядим на нее – и у нас загодя сердце зябнет. Поперек Днепра тут метров до семидесяти будет и место гладкое, а на правом берегу круча отвесом стоит, туда нам и надо выходить было. Я думаю-соображаю, и вижу – правильно, что нам как раз здесь переправу нужно делать. Выше и ниже по течению места для переправы удобнее и спокойнее будут – там река шире, значит, глубина мельче, и правый берег отложе, но там и немцы ждут: они все время стреляют контрольным огнем по тем речным местам, а покажись мы там – накроют пламенем, дыши тогда в промежутки…

На войне кто умней, тот думает не по обыкновенному разуму, – где пройти нельзя, там и есть дорога, где плохо – там хорошо.

Командиром роты у нас был старший лейтенант Клевцов, хороший человек и настоящий офицер, а сам тоже вышел из рядовых бойцов. Я командиров много видел, но офицером не всякий, конечно, бывает. Когда у бойца есть офицер, солдат при нем как в семействе живет, он воюет себе и чувствует, что в деле рассудок есть, а в роте старший человек с общей заботой живет – офицер, он и тужит обо всех. Офицер – он тоже солдат, но в душе с прибавкой, на плечах у него полевые погоны, а повседневные золотые бойцы сами видят на нем.

Травостой был хорош, но не век нам было в нем сидеть. Командир роты обошел наше расположение, проверил знание задачи отделениями и поговорил с нами понемногу. Мы заметили, он добрел на тело в боях, полнее становился, у него богатое настроение духа делалось. Значит, правда была, что он говорил. «Кто на войне за Россию, – говорил наш командир, – тот счастливый человек. Ты хлеб, бывало, в поле по волоску растишь, чтоб семейство твое сыто было, чтоб государство стояло, и то доволен был. А тут ты сразу от смерти весь народ своим телом спасаешь – от этого ведь сердцу радость, и счастливей ты не будешь нигде, как в бою, и сто лет проживешь – не забудешь, как был солдатом. Раз ты спас родину, это все одно, что ты внове сотворил ее». Наш командир рассудочный был офицер: все понимал, что внутри и снаружи.

– Переплывешь речку, Кузьма? – спросил он у меня тогда на Днепре. – Ты как плаваешь-то?

– Переплыву, товарищ старший лейтенант, – отвечаю я. – Плаваю я плохо, а плыть надо – надобность большая.

– Правильно, – сказал командир, – надобность у нас большая: наш народ жить хочет…

Не знаю, вышло ли так по плану и расчету наших командиров или по случаю погоды получилось, однако заволокло реку, землю и небо туманом – как раз то ж нам и требовалось. Настала ни тьма ни свет, и видно и непроглядно – такой туман ни прожектор, ни ракета, ничто насквозь не возьмет.

Выждали мы приказа. Сам командир роты нам вблизи появился; он улыбается и говорит нам:

– Пора, товарищи бойцы, – на ту сторону Днепра! Впереди у нас саперное подразделение – саперы врубят лаз на кручу… Не бойтесь воды – кому холодно будет, пусть помнит: зато позади него всей нашей России тепло!..

И верно так! Вошли мы в воду и поплыли по силе-умению, и ничего с нами особого не стало; сначала только охолодали, нагревшись на воздухе, и обувь-одежда грузом нас насмерть обволокла, хоть оголяйся на спасение. А потом мы притерпелись к прохладе и от тяжести одежды согреваться в работе начали. Но туман кругом садился на нас серой гущей, ничего не видать было и глухо стало окрест, будто спокон века и свет не светил, а все была муть. Плывем мы, автоматы не мочим: я его сберегу, он меня спасет. Плывем мы далее вперед, силы наши в расход идут, сердце спешит биться, но долг