Том 5. Смерти нет! - Андрей Платонович Платонов

непохоже, командир у нас со свечой в голове. Потом уж и нам понятно стало, что командир наш придумал совершить подвиг ума. Мне-то покойно было – чего, думаю, России мы отвоевали много, осталось меньше, вдовица с детьми и коровой хоть недалече еще отсюда, от войны, а все уж ей жить теперь неопасно, сохраниться можно, немец более туда не вступит.

День отстоялся погожий; после обеда нас бомбила авиация – шесть хенкелей, но бомбили они наспех, по низу не ходили, и мы прожили без потерь. А к вечеру, к сумеркам наша артиллерия с левого берега стала бить по немецкому укрепленному району, и уж била она расчетливо, каждый снаряд укладывала по живому месту, чтоб не зря пушки шумели. Торфяной площади тоже досталось огня, но не густо, а сколько надо. Торфяник почти сразу зачадил от нашей артиллерии, там в залежи начался пожар, и теперь его ничем не уймешь. Это, стало быть, наш командир заказал нашей артиллерии такой огонь – где на сокрушение, а где на поджог, и достаточно.

Однако ночи мы не дождались. Пришел приказ, что нужно тут же, после артиллерии, идти на пролом всех укреплений неприятеля, и другие роты нам правят вслед через Днепр на подмогу.

Командир роты ставит задачу – немедля занять тот торфяник, что горит в земле под нами; в середину немецких укреплений пойдут наши танки, а за ними прочие наши пехотные подразделения, нам же ничто иное как надлежало занять немецкий фланг, торфяную залежь.

Поглядели мы, куда нам идти. До залежи было километра полтора; пройти, конечно, можно – тут и кустарник кое-где по балке рос, а где в рост идти нельзя – у солдата живот шершавый, можно и на животе ходить. Пройти местность можно, но в торфе пожары горели, и теперь, когда чуть стемнело, явственно видно было красное пламя, которое языками выходило из очагов земли, а надо всею залежью чад стоял, оттуда и муравьи на выселку ушли. По местности мы пройдем прохладно, а далее, как отвоюем торфяник, так там в огне нам нужно сидеть… Но мы, конечно, были согласны: наше дело солдатское, можно и умереть. Командир товарищ Клевцов сам угадал наше недоумение и сказал нам, что мы зря угара боимся; это немцы там, должно быть, угорели и уползли оттуда, но мы нарочно сделали им в земле душегубку, чтоб они почувствовали и освободили нам дорогу далее вперед.

– А вы, товарищи, – сказал нам офицер, – вы меня знаете, вы в том огне гореть не будете и в торфяном чаду не угорите… Я сам пойду вперед, я научу вас, как надо там дышать. На торфе едва ли теперь немец остался, мы займем залежь как пустое место и облегчим себе и всем другим подразделениям общую боевую задачу…

Мы молчим и слушаем, мы уже понимаем кое-что и делаемся довольными: каждый ведь человек имеет сознание и он радуется, когда торжествует ум. Тогда и дураку видно, что он тому разуму тоже родня, хоть и дальняя.

– Слушайте меня, – говорил командир. – Огонь поедает воздух, он кормится им, огонь без воздуха не горит. Огонь сосет к себе понизу, чистый полевой воздух, и каждому из нас нужно найти себе место по чувству, где дышится безвредно и можно терпеть, и там следует находиться. Можно покопать саперкой и дать воздуху проход свободней – пусть пожар в торфе горит сильней, – а ты прильни к потоку воздуха, как к ручью, и дыши вольно. Главное, пойми подробней свой ближний очаг огня и топи его как печку, а сам дыши в поддувале. Жарко будет – раздеться можно, обсушимся, и в огне можно жить, но разуваться нельзя, портянки будем сушить в другом месте…

– Товарищ командир, – обратился связной, – по радио передали: сирень цветет!

– Сейчас осень: кто там такой глупый код придумывает, – сказал командир и дал команду – изготовиться к атаке.

Вышло правильно по расчету нашего командира. Мы прошли свободно до самой торфяной залежи, и встречного огня оттуда не было. Зато трудно нам было миновать угарный дым на подступе к торфу, и мы там ползли низом, где шел чистый воздух на питание огня.

Торфяник горел большими очагами, как многодворная деревня, было шумно от огня и жутко. Немцы порыли в торфе траншеи, и по дну их шел к огню свежий воздух из чистого поля, а чуть выше измором курился дым и чад. С непривычки нам было жарко и нудно, но нам требовалось тепло для просушки, и мы терпели горячий воздух с охотой.

Пробыли мы там, должно быть, так до полночи. К тому времени к нам еще целый батальон с левого берега подошел и тоже залег с нами на просушку. Немцы стреляли по залежи из артиллерии, но редко – для одного упреждения.Они думали правильно: кто в пожаре, в огне и в дыму будет жить! А мы жили. Жили, конечно, трудно, – не по правильности, а по военной надобности. К утру бы мы, пожалуй, тоже все угорели, но командир не морить нас туда привел.

В заполночь нам велели подыматься. Задача нам была – взять штурмом главное немецкое укрепление в этой местности. К этому часу бой уже гремел по всему району и небо дышало заревом от залпов пушек; там уже бились в наступлении наши части, а мы пока стояли тихо.

По цепи нам передали слова командира: «Вперед, нас немец отсюда не ожидает. Направление, дескать, такое-то, а там – во след танкам. Отдышимся, бойцы, в чистом поле!».

Наши танки пришли за нами прямо на горящее болото, и мы пошли за ними как за старшими братьями. Немец встретил нас слабым огнем, он не ожидал, что русские выйдут к нему на фланг из пожара, где тлела вся земля.

Бой, говорили мне, там был совсем скорый, немцы легли от нас замертво, а какие похитрее – те отошли спасаться. Я-то, как побежал за своим отделением, – мы хотели проверить один сарай, что увидели на пути, – так почувствовал, что жизни моей тесно стало в моем теле, она наружу клокочет и кости мне рвет, я закричал от этой тягости и упал.

Меня ранило тогда в грудь насквозь, но насмерть пуля ничего внутри не тронула, а повредила только холостые места. Однако пришлось болеть, потом выздоравливать, я весь тогда соскучился.

Из госпиталя, как шел обратно в свою часть, я заходил в Замошье, в гости к вдовице. Корова ее телушкой отелилась, дети живы и здоровы,