Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

Его тонкие руки зашелестели по волосам Чагова. Чагов понял: в последнее время, время накануне восстания Масс на вселенную, много стало таких людей, которые поклонялись человеку, молились на него и часто умирали от своей безысходной, невыносимой любви.

Светало. Чагов пришел в общежитие и сел за стол за чертежи любимой машины, за свой великий проект, который он творил, как поэму. В нем опять запела музыка, и его геройская человеческая душа заиграла в железной неоконченной поэме.

Поднялось солнце, и сразу по одной команде заревели тысячи гудков.

<1921>

Володькин муж*

Машинист компаунд-машины «О» окончательно в разделку расторговался нефтью. Дальше хоть на волах тащи состав. Лил он бабам нефть прямо в корчажки, в чугуны, в дежки – во все, что имеет некоторую закупоренность, пустоту и что можно втупор же опорожнить от еды.

Почитай, вся волость тащила и волокла провиант и даже амуницию к карьеру, где грузился песок, на паровоз к Володькину мужу.

Володькин муж – это есть машинист. Прозвали его так потому, что он был как раз Володькин муж, на него и похож. Володькин муж брал все – не то что молоко там иль муку, а и всякое барахло, кофты, оловянные серьги, щи, монисто, пеньку, кочерыжки, а за сотку нефти просто целовал и щупал девок какие пожирней – тем и расквитывался по совести и тем никого не обижал.

Около паровоза, когда приезжал Володькин муж, всегда стоял табор народонаселения, тут пели песни и зажигали костры, когда вечерело. А девки ходили хороводом, аж подпрыгивали сиськи:

У Володькинова мужа

Забурчало с квасу пузо,

Не ерошь, не трожь Маланью,

Паровоз топи сметаной.

Володькин муж, упористый, невеликий ростом мужчина, стоял на тендере и от ублаготворения тихо и не спеша ухмылялся, ерихонился, и в утробе его тихо переливалось и прело продовольствие. За этот день он почавкал столько, что живот распух и пупок пропал: вся кожа на работу пошла.

– Хоть бы понос аль рвота прохватила, што ль, – думал уж Володькин муж. – А то што ж невтерпеж, ни вздохнуть ни рыгнуть…

И вдруг он рыгнул. Задремавшая было около тормозного рычага сваха Пелагеюшка аж привскочила, схватилась за юбку и одернула ее:

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!.. За упокой новопреставленной Натальи, Федулы со чадами…

Горел костер, и отсвечивала гололыдая луна. Сваха Пелагеюшка икнула и перекрестила во имя Отца и Сына и Святого Духа рот:

– Што, бабка! – опять с рыготиной вырвалось у Володькиного мужа, – ай поминает кто?

– Поминает, касатик, поминает. Поминушки у побирушки.

– Вот же вот. А меня поминает, аж кишка выпирает.

– Да это ты, касатик, обтрескался.

К Володькину мужу подошла какая-то цигарка. Оказался толстый и косой мужчина при жилетке и при часах. Муж стих.

– Слухай, Володимир супруг, меняй паровик!

– Што ты, черт, сколбасился?

– Суть тебе говорю. Полный сурьез мерикандую в карикатическом смысле…

– Што ты, дьявол, чертилин жлоб! Бельмастая гнида, плюху захотел!..

– Ей-ей нет… Очухайся! Сколь мучицы простого размола, если уж рассказывать так, а?

Володькин муж глянул ему в рожу, на архирея похож и воняет от него псиной какой-то.

– Постой, свечка, дай раскину…

– Ничего, с обожданием сурьезней. Подошла бабка с творогом.

– Не ливанешь гаску, родитель?

– Валяй, валяй, еруха! Гас у меня за гашником. Косой мужчина при жилетке вертел другую цигарку и думал о богородице.

– Ну даешь!., твое-мое, а мое у цыгана в сундуке, зимой в бредне… Ну, посусоль палец – и отмачивай!..

– Мыслительный вы человек, Володимир супруг, раз-два – и за кокошник. Десять, што ль, и без никаких! Как вы соображаете?

– Эх, да крой полным ходом без жезла, ошарашка! Звизнуть бы тебе, чтоб сычуг лопнул, мать твоя жабье брюхо… Песню мне теперь охота, аж чтоб ветер в звездах свиристел.

– А это можно певунью-мадамочку предоставить, – преподобно сказал косой. Клонилась и холодела луна, и охаживали руки в боки девки.

От Володькинова мужа

Бурчит пузо штой-та дюже,

Ай ты, пузо, не ори,

Ты партков ему не рви.

<1921>

Заметки*

1. В полях

Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни, и одна звезда над головою в мутной, смертельной мгле… Нельзя поверить, что можно выйти отсюда, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, а через полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все – далеко. Если вглядишься в звезду, то ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки – так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности – это легко, а тут я вижу, я достаю ее и слышу ее молчание, мне кажется, что я лечу, и только светится недостижимое дно колодца, и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным.

А кругом поле, овраги, волки и деревни. И все это чудесно, невыразимо, и можно вытерпеть всю вечность с великой, неимоверной любовью в сердце к тому пропавшему навсегда страннику, который прошел раз мимо нашего дома летним вечером, когда пели сверчки под завалинками. Странник прошел, и я не разглядел ни его лица, ни сумки, и я забыл, когда это было, – мне было три или семь лет или пятнадцать. Сердце навсегда может быть пораженным похилившейся избенкой на краю деревни, и ты не забудешь, не разлюбишь ее никогда, каким бы ты мудрым и бессмертным ни стал, куда бы ни ушел. Я и на Солнце и на Сатурне не забуду этого лога, этой ночи и смертной тишины. Все мне дорого, ничего нельзя забыть и оставить; и каждой рытвине, каждому столбу и далекому человеку, пропадающему на дороге, я говорю: я возвращусь.

Всякий человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить. У одного ее имя Мария, у другого приснившийся тайный образ во сне, у третьего печная дверка или весенний тоскующий ветер. Я знал человека, который заглушал свою нестерпимую любовь хождением по земле и плачем. Он любил невозможное и неизъяснимое, что всегда рвется в мир и не сможет никогда родиться.

Я