Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Москве белокаменной; – один из тех домиков с крошечным садиком и цветничком под самыми окнами, где в комнатах вечно пахнет жженым кофе и геранью, и по чисто вымытому полу, от двери к двери, бежит дорожка из толстой парусины; на почетном месте в гостиной, чинно уставленной старинною красного дерева мебелью, висят литографированные изображения императора Николая I или митрополита Филарета, оклеенные черным бордюром по стеклу, да глядит с почерневшего полотна какой-нибудь дед, секунд-майор в екатерининском мундире, – один из тех тишайших Уголков, в которых пришлого, усталого от жизненной битвы человека охватывает внезапно неотразимым ощущением мира и забытья… «Так бы, кажется, и опочил здесь до второго пришествия, – проносится у него на миг в голове. – Если до этого не успеешь ты тут десять раз умереть со скуки», – скептически договаривает он себе, вздыхая минуту спустя…

Лизавета Ивановна Сретенская не скучала в своем «приюте», как называла она принадлежавший ей домик у Харитония в Огородниках. Она чувствовала себя в нем «как в Царствии Небесном» и смущалась порою лишь мыслью о том, что «вот ей дано так много, a у другого ни крова, ни хлеба», и что она этим «может, соблазняет иного на зависть», a в Писании именно сказано, чтобы не быть для ближнего предметом соблазна… Она очень боялась всегда «приступа» этой мысли, так как за нею постоянно следовал в мозгу маленькой особы прямой из нее вывод: «отдай все во имя Его», побудивший ее уж раз в молодости обратить себя добровольно в нищую. А отдать она не почитала себя теперь вправе, так как «ангел» ее, Александра Павловна, «уготовав ей этот приют для мирного в старости жития и кончины», очень бы уж огорчилась, если б она, Лизавета Ивановна, этим «пренебрегла»… «Ангел Александра Павловна» к тому же в нечастые побывки свои в Москве постоянно останавливалась у нее в этом домике (дом на Покровке, наследие Остроженков, оставался все так же никогда Троекуровыми не обитаем) с сыном своим Васей – «Христовым избранником», как называла его Лизавета Ивановна, питавшая к мальчику какое-то восторженно благоговейное чувство вследствие одной особенности, о которой в свое время узнает читатель… Она поэтому тщательно старалась не допускать себя «путаться мыслями насчет дома и прочего», хотя бы и «спасенья себя ради».

Помещалась она сама «наверху», в одной из «светелок» мезонина, с десятилетнею тщедушною девочкой, дочерью одной помершей знакомой ее просвирни, которую приютила она у себя, спасая сначала малютку от побоев вечно пьяного отца, а после его смерти и просто ради того, что «куда же ей, пичужке Божией, деться-то»! На том же простом основании «скрипела» у нее второй год в соседней комнате древняя, бездомная и сирая «странница», Таисия Филипповна, «подобранная» ею в один большой праздничный день в церкви, где она от изнеможения и духоты пала в толпе без чувств. «Не давать же ей помирать тут, ангел мой, аль чтоб в участок ее стащили, – объясняла по этому случаю Лизавета Ивановна, – а у меня в ту пору и светелка-то рядом с моею свободная стояла; я и попросила добрых людей снести ее сюда, благо от церкви-то до меня рукой подать; и ничего, отошла тут сейчас, а только в скорости потом ноги у нее отнялись… Так так вот и живет с того дня у меня, сердечная…» «Сердечная» стонала с утра до ночи не то от боли в ногах, не то от скуки по прежней бродячей жизни и привередничала как малый ребенок, но как бы тем паче вызывала заботы и нежность своей хозяйки, «баловавшей» ее неустанно чаем с «вареньицем» или «манною кашкой с сахарцем и корицей» из обильного запаса всяких сластей и деревенской провизии, которые, верная обычаям старины, высылала «по первопутке» целыми возами Александра Павловна Троекурова из Всесвятского старой своей приятельнице в Москву.

Внизу, в зальце, довольно пространной комнате с лепным карнизом, узенькими кисейными занавесями на окнах и небольшим количеством каких-то очень старинного фасона с резными спинками стульев, стояла узкою стороной к свету пара длинных пялец и такой же длинный липового дерева стол с гладкою, некрашеною поверхностью. Тут вечно шла та или другая работа «Бога для», как выражалась хозяйка. На столе кроились ризы для священников каких-то бедных деревенских приходов из «остаточков» парчи и «муаре», которые добывала Лизавета Ивановна от всяких доброхотов «купецкой нации», ситцевые рубашки и платьица для той или другой «пичужки» из сирот. Вышивать в пяльцах воздухи или коврики под иконы в четыре, иной раз в восемь рук собирались по утрам девочки и взрослые дочери всяких отставных чиновниц и офицерских вдов, соседок Лизаветы Ивановны, в среде которых пользовалась она огромною популярностью и уважением, хотя некоторые из них и почитали нужным за глаза – от «духа века» не уйдешь и у Харитония в Огородниках – относиться о ней, как о «совсем без развития и даже в некотором роде юродивой особе»… По обеим сторонам зальца расположены были две выходившие на улицу комнаты, из которых одна, по правой стороне, с прилегавшею к ней каморкой в виде алькова, составляла «покой Александры Павловны». Сюда, «окроме как если кто из Всесвятского», хозяйка никого никогда не пускала и самый ключ от двери в это отделение дома постоянно носила у себя в кармане. Комната слева, уютно уставленная скромною, но покойною мебелью, занимаема была теперь Настасьею Дмитриевною Лариной. Подле нее, в небольшой столовой, собиралась в урочный час трапезовать вся сборная семья жилиц Лизаветы Ивановны; к ней же принадлежал еще двенадцатилетний гимназистик, сын одного дальнего родственника хозяйки, из духовного звания, порученный ей состоявшим на службе где-то в Рязанской губернии отцом, и которого она устроила в выходившей окном на двор, рядом со столовой, узенькой, заставленной шкапами комнатке, служившей первоначально буфетною. «В тесноте люди живут и счастливы бывают, ангел мой», – говорила она ему как бы в виде утешения каждый раз, как входила в его «дырочку» наблюсти, держит ли он ее и себя «в чистоте»…

– С тетей тут господин какой-то вас дожидаются, – говорил этот гимназистик, выбежав отворить дверь с улицы на звонок вернувшейся от Ашанина Настасьи Дмитриевны.

– Кто такой? – машинально спросила она, быстро входя в сени.

– Не знаю, большущий такой, здоровый… И тетя его не знает. Он вас спрашивал; так она посылала меня сказать ему, что вы обещались скоро быть, a потом и сама к нему сошла, – объяснял мальчик, подымаясь на цыпочки, чтобы снять с плеч тяжелый, омоченный только что полившим дождем бурнус.

– Спасибо, Петя милый, вот какой ты дамский угодник! – с ласковою улыбкой молвила она ему,