Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Праздник большой сегодня, Покрова Богородицы, – ответил он, словно с упреком, показалось ей, взглянув на нее: – мы с тетей только из церкви вернулись, как этот приехал.

– Да, да, – торопливо проговорила она, и как бы невольно домолвив, – я не успела быть в церкви, у меня дело было очень нужное, – прошла в зальце.

Там у рабочего стола посреди комнаты сидел насупротив хозяйки дома человек, которого она менее всего думала увидать здесь.

– Пров Ефремыч! – воскликнула она, быстро направляясь к нему. – Вы вернулись… давно?.. А Тоня где же?

– Здравствуйте, сестрица, – каким-то поразившим ее с первого раза деланным тоном выговорил он в ответ, подымаясь с места и церемонно подходя ей к ручке. – Сестрица ваша Антонина Дмитриевна за границей продолжает пребывать, – добавил он тут же с насилованною усмешкой.

У Лариной екнуло сердце от какого-то дурного предчувствия.

– Лизавета Ивановна, голубушка, здравствуйте, мы с вами еще не видались сегодня, – поспешно промолвила она, проходя к ней и целуясь с ней щека в щеку. – Шурин это мой, – указала она на гостя, – сестры муж, Пров Ефремович Сусальцев.

– Знаю, ангел мой, знаю, сказывали они мне. Чрез Николая Иваныча, золотого моего, узнали, что вы у меня стоите, и приехали они вот, – объяснила маленькая особа с оживленным выражением на своем сморщенном, как печеное яблоко, старческом личике.

Ей далеко еще шестидесяти лет не было, но, глядя на нее, невольно приходил в голову вопрос: «в чем у нее душа держится?», как говорят в народе. Эта ее вечно болевшая за все и всех душа словно спалила ее хрупкий физический организм и «держалась» в разрушенном тельце действительно словно лишь в силу каких-то еще неведомых науке физиологических законов; вся она была точно прозрачная, без кровинки под кожей, худая и хилая, как малый ребенок, но по-прежнему бодрая и светлая духом, вечно озабоченная ближним и забывающая о себе, никогда не жалуясь и каждого утешая, – утешая тем именно донимающим душу словом, что извлекает воду живую из камня бесчувственного…

– Вот вы с братцем и поговорите, ангел мой, поговорите по душе, – лепетала она с болезненным напряжением в чертах, опираясь обеими руками о стол, чтобы приподняться со своего места, – а мне еще к отцу Павлу надо, к благочинному, насчет дьячихи-вдовы попросить…

– Как же это вы пойдете, милая? Дождь как из ведра льет, – заботливо заметила ей Настасья Дмитриевна, – и ноги у вас слабы так…

– И ничего, поплетусь помаленьку – дойду; недалечко ведь, за проулок сейчас и к крылечку его выйдешь… Коли нужно – Бог завсегда силу даст; это вы без сумления будьте, ангел мой… До приятного свидания, сударь, – обернулась она на Сусальцева, – займите сестрицу словом хорошим, утешным: не весела все она у нас, задумчивая… Известно, каждому крест нести дано, – заключила она нежданно, пристально глянув ему в лицо, – и сердце знает горе души своей, в Притчах премудрого царя Соломона сказано… До приятного свидания!..

И она тихо поплелась из комнаты.

Сусальцев проводил ее долгим взглядом:

– Почтеннейшая старушенция, надо быть! – как бы бессознательно вырвалось у него громко.

– Ее «Божьею душой» зовут, и совершенно справедливо, – молвила Настасья Дмитриевна, – я не знаю, как и благодарить Николая Ивановича Фирсова за то, что дал он мне случай сойтись с нею… Вы чрез него узнали, что я в Москве и здесь? – поспешила она спросить.

– Через него; он мне письмо ваше к нему показывал.

– Так вы из наших сторон теперь, не прямо из-за границы?

– Я полтора месяца как оттуда вернулся, – мрачно ответил Сусальцев.

– Из Парижа? – спросила девушка как бы с тем лишь, чтобы спросить что-нибудь: она чуяла, что он приехал к ней недаром, не из какой-нибудь «родственной учтивости», a с чем-то, что должно было принести с собою новую печаль ее давно привыкшему к одним печалям сердцу, и инстинктивно отдаляла момент, когда это что-то сделается ей известным.

– Из Венеции прямым путем, – ответил он на ее вопрос.

– Тоня там… осталась? – спросила она опять слегка дрогнувшим голосом.

– Была там-с, когда я уезжал, a теперь где – мне не известно.

«Вот оно!» – пронеслось в мозгу Настасьи Дмитриевны, и губы ее побелели.

– Она вам не пишет? – растерянно пробормотала она.

– Собственноручных строк своих не удостоивает, – словно прошипел Сусальцев, – вместо них зато на днях приятную цидулку в виде банкирского перевода имел счастие получить.

Девушка, недоумевая, поглядела на него только.

– Я об Антонине Дмитриевне желал именно объясниться с вами, сестрица, – начал чрез миг Пров Ефремович, укладывая могучие длани свои на колени, между тем как она устало опускалась на стул, только что оставленный Лизаветой Ивановной, – я всегда почитал вас за вполне уважительную особу и смею надеяться, что могу действительно поговорить с вами «по душе», как сказала отлично эта ваша почтенная хозяйка, с которою имел я сейчас удовольствие беседовать.

Он видимо старался говорить «красно» и «степенно».

– Конечно, можете, – тихо произнесла она.

Он опустил голову и, слегка вздохнув, поднял ее опять:

– Как если, – заговорил он своеобычным оборотом, – были бы вы, сестрица, мужняя жена и от этого своего мужа, кроме ласки, уважения и, можно сказать, полного баловства, ничего не видали с самого дня замужества, почли ли бы вы, что за это надо вам быть ему благодарной?

– Я полагаю… Да, конечно, я была бы ему за это благодарна, – твердо выговорила девушка, подумав.

– Так-с. А теперь, с другой стороны, если жена и этого (Пров Ефремович щелкнул ногтем большого пальца о ноготь безымянного) не может найти сказать в упрек мужу, обязана ли она по закону и совести… по совести и закону, – повторил он, – исполнить его требование, когда он при этом имеет в виду единственно их, можно сказать, коллективный интерес?

– В чем же требование? – спросила Настасья Дмитриевна, избегая прямого ответа.

– Очень просто-с: за два года пребывания нашего с Антониной Дмитриевной за границей или, так прямо сказать, с самого первого дня нашего брака истратили мы до миллиончика франков, по нынешнему курсу на наши деньги около 400 тысяч серебра выходит. В два года, хорошо-с? А в делах у себя дома между тем полное, можно сказать, неглиже, чуть не до совершеннейшего расстройства довели доверенные в мое отсутствие; я даже ужаснулся, как приехал… И давно бы пора было мне, поистине сказать, расточению этому нашему конец положить, да все малодушествовал, знаете, к стыду моему признаюсь. Вижу, сестрица ваша, а моя супруга законная, так в эту жизнь веселую нашу втянулась, что ни о чем другом и думать не