Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

души русского простого человека, когда узнаешь его так, как нам дано было узнать его теперь, – пояснила девушка. В голосе ее слышалась трогательная нота; она приподняла вуалетку, и пред Ашаниным сверкнули как две звезды ее загоревшиеся глубокие карие глаза.

Он видел их тому два года, эти глаза, это все так же, как и теперь, бледное и выразительное лицо, но они в ту пору не произвели на него никакого впечатления. В настоящую же минуту он чувствовал, что его «подмывает», как выражался он внутренно. «Из-за этой женщины», по предсказанию Варвары Афанасьевны, должен был произойти у него разрыв с тою «фараонкой»[47] из Стрельны, которую «совесть не позволяла ему до сих пор покинуть», и он глядел теперь на эту ниспосылаемую ему таинственною судьбой «избавительницу» с полною уже готовностью предоставить ей со своей стороны всякое право и основание споспешествовать его избавлению.

– Вы надолго теперь в Москву? – поспешил он спросить в соответствии тому, что роилось у него теперь в голове.

– Это будет отчасти от вас зависеть, – отвечала она на это как бы не совсем уверенно.

– От меня? В таком случае вы отсюда никогда не уедете! – вскликнул Ашанин, и лицо его, по давнишней привычке, приняло тотчас же то елейное, вызывающее выражение, напоминавшее несколько заигрывание старой кокотки, которое до сих пор производило, как он знал, неотразимый эффект на женщин, удостоиваемых им своего внимания.

Но девушка в ответ на это взглянула на него таким «невинно» удивленным взглядом, что ему стало тут же совестно (ему припомнилось письмо от Бориса Васильевича Троекурова, которое она привезла ему в первый раз, и место в этом письме, где говорилось о «полном уважении и участии, коих достойна эта молодая особа»), и, опустив свои лукавые глаза, он продолжал уже надлежащим тоном:

– С Красным Крестом вы теперь покончили и думаете опять на сцену, так ли?

– Да.

– Имеете вы ангажемент куда-нибудь?

– Я бы могла, если бы захотела, поступить опять в *** (Ларина назвала один из больших русских университетских городов): тамошний антрепренер очень просил меня об этом, когда я собралась в сестры…

– Вы там большой успех имели, я знаю, – перебил ее Ашанин, – вас видел один мой знакомый в «Марии Стюарт»6 и отзывался с восхищением о вашей игре.

Лицо Лариной заалело слабым румянцем: отзыв этот видимо вызывал в ней давно не испытанное ощущение радости.

– Тамошняя публика действительно была очень благосклонна ко мне, – сказала она и как бы невольно добавила, – но положение провинциальной актрисы ужасно тяжело!..

– Не тяжелее все же, думаю, – усмехнулся ее собеседник, – того креста, который взялись вы нести в военном госпитале, среди умирающих и зараженных, при всевозможных лишениях и изнуряющем труде?

– Ах, как можно! – вскликнула горячо недавняя сестра. – Там о лишениях не думаешь, там рядом с трудом такое душевное спокойствие… такое удовлетворение, – примолвила она, бессознательно подчеркивая, – знаешь, что ты нужна, что ты истинному делу служишь и как в семье себя чувствуешь, среди братьев: все тебя любят, радуются тебе…

Она оборвала вдруг и отвела глаза в сторону, будто говоря себе: «К чему об этом распространяться!»

Ашанин качнул головой:

– В театральном быту приходится испытывать совершенно противоположное: не удовлетворение и братские чувства, a терзания и вражду… A все же вас опять туда тянет?

– Тянет, Владимир Петрович! – вырвалось неудержимо из уст Настасьи Дмитриевны. И столько искренности и неожиданной наивной какой-то прелести сказалось в эту минуту во всей ее наружности, что в вечно юной голове пожилого красавца снова закопошилась мысль: a ведь по гаданию непогрешимой Варвары Афанасьевны выходит, что никакая иная, как эта «женщина», должна его вызволить из уз «фараонки»…

– И если бы вы нашли возможность, – говорила она между тем, – исполнить теперь то, на что давали вы мне некоторую надежду два года назад…

Он не дал ей договорить:

– Зависело бы это от меня, вы бы завтра приняты были в труппу Малого театра. Но мы здесь лишенные всякого значения пешки на шашечнице: слоны и ферзи, орудующие нашим злополучным театральным делом, сидят в Петербурге и будто единственно для того, чтобы тормозить и придушивать все, что может служить преуспеянию его… Вы не были там у барона Книппера?

– Он меня не принял, и меня в его канцелярии направили к секретарю его, господину Ошмянскому.

– Который в свою очередь, как они всегда там делают, направляет вас ко мне, зная наперед, что станем мы отсюда просить о принятии вас в труппу, патрон его сочтет непременным своим долгом, ввиду все того же соблюдения экономии, à tout prix, отказать нам в этом наотрез, – желчно выговорил Ашанин, оборачиваясь машинально в то же время на входившего в эту минуту в комнату камердинера своего Максима, маленького, юркого и сметливого малого, с птичьим лицом и плутоватым пошибом наружности слуг старинных французских комедий, – un Frontin digne de son maître7, – как говорил про него все тот же князь Щенятев… Он быстро подошел к барину, сунул ему какое-то письмо в пальцы, и по одной игре его физиономии Ашанин догадался, кем оно было ему писано.

– Извините, – проговорил он, поспешно вставая и подходя к окну прочесть письмо.

Оно содержало лишь неколько слов:

«Два дня не видала. Если не можешь обедать, приезжай непременно сегодня вечером. Жду ответа».

– Кто принес? – спросил вполголоса Дон-Жуан.

– Кухарка ихняя, – ответил еле слышно Лепорелло8, – говорит, весь вчерашний день проплакали, ожидамши вас.

– Хорошо, скажи, что обедать не могу, a вечером буду… непременно, – промолвил Ашанин, бессознательно повторяя подчеркнутое «фараонкою» в записке слово. Но лицо его заметно омрачилось…

– Извините, – повторил он, возвращаясь к своему месту против дивана, на котором сидела его гостья.

– Не задерживаю ли я вас? – проговорила она. – У вас дело, может быть…

– Ах, нет, пожалуйста! – вскликнул он, как-то вдруг страшно испугавшись, что она «сейчас встанет и уйдет». – Никакого у меня дела нет в эту минуту, кроме вашего, и я весь к вашим услугам.

– Что же мое дело, – промолвила она печально, – когда я вижу из ваших слов, что нет надежды…

– Надежды никогда терять не надо, – усмехнулся он, – представление о вас мы во всяком случае сделать можем, a там, быть может, и вывезет… У нас на драматические роли европейского репертуара исполнителей нет, a возобновить этот репертуар моя всегдашняя мечта… Ведь это просто позор: какой-нибудь антрепренер в губернском городе находит возможность поставить «Марию Стюарт», например, a московская императорская сцена не может этого сделать – сыграть некому!.. Наш бытовой репертуар погубил у нас целое поколение актеров, – воскликнул с горечью старый театральный энтузиаст, – воспитавшись