Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

намеком на всем известную в городе компанию некоторых отставных военных и статских генералов, холостяков, доживавших в *** остаток своих веселых и даже бурных когда-то дней. Гласилось именно следующее: «Одни старики-жуиры и отставные бонвиваны, которых обретается еще малая толика в нашем губернском бомонде, состоящие и поныне в ранге петухов-ценителей античных прелестей г-жи Фиоринской-Ларапиниер, – да простят нам читатели этот каламбур, невольно просящийся под перо, когда заходит речь о столь заслуженной артистке, как г-жа Фиоринская, – одни эти превосходительные руины оставались равнодушными к блестящему успеху г-жи Лариной и даже видимо старались выражать против него протест своим комильфотным молчанием и кислыми улыбочками. Но да не смутится этою беззубою манифестацией наше восходящее театральное светило: сии последние могикане крепостнических времен – уже не люди; это живые мощи, которых пренебрегла убрать с лица земли беспощадная, выражаясь языком московских классиков, коса времени. Sit eis terra levis5!»

Статья произвела в городе эффект необычайный. «Жуиры» и «бонвиваны» отправили одного из своих с выражением негодования на нее и жалобой к губернатору. Губернатор принял посланного в объятия и, чуть не плача, выразил ему со своей стороны «глубочайшее соболезнование о такой неприятности». – «Но как же вы, ваше превосходительство, можете допускать, чтобы подобные пасквили печатались в газете, издающейся на казенные деньги, под вашим ближайшим наблюдением?» – спросил его тот. – «Je n’y puis rien, mon cher, je n’y puis rien6, – и почтенный администратор судорожно пожал плечами. – В статье антиправительственного я ничего не нахожу, да и вообще…» Он наклонился к уху своего собеседника и прошептал: «Я могу вам показать, noir sur blanc7, секретную инструкцию, вменяющую нам, начальствующим лицам, в обязанность не раздражать прессу…» Представитель генералов «жуиров» с тем и отъехал, как говорится, a сами генералы перестали посещать театр, равно как и губернаторский дом… Ларинцы в свою очередь послали редактору местного листка трех «депутатов» из своей среды для выражения их «глубочайшего сочувствия его гражданскому мужеству» и вручения ему «почетного» билета на имевший быть вскоре после того студенческий бал. На бале этом после ужина, вслед за обильными возлияниями пива и иных вдохновительных напитков, торжествующего Левиафанова – его тут же единогласно провозгласили «вторым Добролюбовым» – «дорогая молодежь» подвергла качанию до безчувствия и отвезла мертвецки пьяного домой…

Соответственно всему этому внешнему возбуждению в самом театре произошла целая революция. Сообразительный антрепренер увидел себя вдруг свободным от тисков, в которых держали его до сих пор соединенные силы двух главных его сюжетов… «При том громадном сочувствии, которое так быстро сумела завоевать себе Настасья Дмитриевна Ларина со стороны здешней интеллигентной публики, сборы мои до конца сезона обеспечены», – говорил он уже прямо тоном дружеской откровенности г-же Фиоринской-Ларапиниер, давая ей тонким образом понимать, что если бы, мол, тебе опять вздумалось требовать месячной прибавки или второго бенефиса, так знай, что я и вовсе могу теперь без тебя обойтись… «Заслуженная артистка», бессильная бороться с «новым светилом», слегла в постель; у нее разлилась желчь. Лариной пришлось одной держать репертуар. Гонорар ее со ста пятидесяти рублей в месяц повышен был до трехсот. «Знаменитый» Славский беззастенчивым вольтом перекинулся тут же от оставшейся, как нахально выражался он, за флагом наездницы на сторону взявшей первый приз и повел немедленно же атаку на ее сердце. Он почитал делом самолюбия своего, равно как и расчета, покорять и обращать себе в «рабу» каждое первое женское амплуа той труппы, в которой играл он в данный момент, и, невзирая на свои далеко не молодые годы, каждый раз «без промаха» достигал своей цели, благодаря той «овечьей способности бабьей натуры», говорил он все тем же циническим языком, в силу которой женщина неизменно-де «спотыкается о тот же камень на дороге, о который споткнулись бежавшие пред нею»… Но перезрелому закулисному ловеласу пришлось на этот раз разочароваться в своих чаяниях. Он возбуждал одно отвращение в Лариной… Славский не допускал, впрочем, чтобы какая бы то ни была женщина могла испытывать к нему подобное чувство, и приписывал брезгливость молодой актрисы «слабому развитию в ней мозгов». «По глупости своей не в меру долго в честность играет», – рассуждал он…

Но она была действительно честна, – честна в смысле несколько более серьезном, чем то «служение идее» в роли Катерины в «Грозе», о котором трубили Левиафановы и К°, и умна впридачу. Она нисколько не обольщалась насчет внезапного своего «блестящаго успеха» и отнюдь не удовлетворялась им. В нем было даже что-то колючее, чуть не оскорбительное для нее – сознание несоразмерности награды с заслугой. Все эти чествования и шум, поднятый из-за нее, были – это было ей совершенно ясно – нечто, не имеющее ничего общего с делом искусства, делом, которому она действительно стремилась служить. Овации «дорогой университетской молодежи» имели в виду не ее лично, не ее «далеко еще не зрелую игру», строго говорила она себе, – a того удачливого «политического агитатора», сумевшего «удрать», по выражению студента Коробкина, из места ссылки своей за границу. На нее очевидно возлагались лавры, заслуженные в понятиях этой молодежи «подвигом» ее брата «в борьбе с автократией»; она, по тем же понятиям, должна была быть «поддерживаема» не потому, что она талант, a на основании того, что она имеет честь быть его сестрой… Сама Настасья Дмитриевна сомневалась в себе, в этом таланте, который превозносили теперь в ***, – сомневалась именно потому, что та, носившая название «интеллигентной», часть публики, в которой чаяла она найти себе компетентных ценителей и судей, видимо подчеркивала своими рукоплесканиями почти исключительно места, заключавшие в себе, или в которых эта публика думала видеть, намек на все ту же «идею» известного пошиба. До художественности, доброкачественности, отделки ее игры интеллигентам этим, видимо, никакого дела не было, – да «едва ли и понимали они что-либо в этом», – должна она была весьма скоро убедиться… Самый репертуар, который приходилось исполнять ей, все это наводнение пьес из русского современного быта, порожденное театром Островского, с их «направлением», с их плоским, неумелым, часто и совсем безграмотным разговором, с их все теми же, везде, до отчаяния шаблонными характерами плута капиталиста, «барина» развратника и глупца, учителя – мученика «гражданских убеждений» и «развитой» девицы в образе гувернантки или «курсистки», представляло собою такое поразительное однообразие мотивов, такое отсутствие данных, из которых могло бы в исполнении создаться сценически жизненное, оригинальное и интересное само по себе лицо, что ей «решительно», чувствовала она, «не на чем было настоящим образом испробовать себя»… «Неужели, – говорила она себе внутренно в те минуты тоскливого раздражения нервов, которыми так обилует жизнь артиста, – не отбиться мне никогда