Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

головы ее до колен… В зале воцарилась мгновенно мертвая тишина. С первых же слов разговора Марии с приставленным надзирать за нею суровым пуританином (сэр Аммиас Паулет) зазвенела какая-то всем сочувственная, находившая себе эхо в каждом из присутствовавших нота. Это был именно тот тон, тот звук голоса, который приличествовал этой женщине, этому долголетнему, истомившему, но не сломившему царственный дух ее страданию, и эта же внимавшая ей неподготовленная, равнодушная или враждебная «эстетике» толпа зрителей поняла это тем таинственным чутьем высшего, что хранит в глубине своей каждая человеческая душа и что внезапно, часто бессознательно, но неотразимо исторгает из нее отзвук на все отмеченное печатью этого высшего на земле… Ларину не прерывали теперь представители «дорогой университетской молодежи» обычными неистовыми рукоплесканиями, они жадно и немо прислушивались к падающим с уст ее размеренным периодам стихотворной речи, и странное обаяние производили на них речь эта и заключавшееся в ней содержание.

В этом ничего не было знакомого им, близкого, своего, никакого отношения к «злобе дня», никакой «гражданской идеи», – пред ними разыгрывалась скорбная повесть «давно замолкнувших страстей», давно отошедшей во мрак прошлого борьбы двух властительниц, двух непримиримых женских темпераментов: беспощадного расчета и преступного легкомыслия, ледяного ума и обольстительного в самых ошибках своих сердца; a между тем эта «безыдейная» драма, помимо их воли, «захватывала» их, уносила в струях своего трагического течения. От нее веяло для них чем-то, чего не дано было им вкушать от произведений отечественных драмокропателей, чем-то глубоко-трогательным и незлобивым, чем-то высокочеловеческим, спокойным и благородным. В узкую, душную область их убеждений врывалось живое представление иных двигавших людьми идеалов и побуждений, героических самопожертвований во имя задач и верований, не имеющих ничего общего с теми, которые учили их чествовать Левиафановы и К° с высоты кафедр, со столбцов своих «просветительных» изданий… Обаяние художественной концепции держало их в своей власти; каким-то благодатным, умиряющим умилением проникалась нежданно для себя теперь эта беспрестанно раздражаемая и раздраженная «молодежь»…

Ларина с каждою новой сценой крепла в своей роли. Она со своей стороны чутьем чуяла тот магнетически взаимодействующий ток, образующийся в данные моменты между актером и его публикой, при котором у исполнителя словно вырастают неодолимые крылья, на которых он может унести всех. Она уже не боялась за успех пьесы, забыла о роли, она не играла, – она сама переживала, чувством, кровью, нервами, психический процесс изображаемого ею лица… В знаменитой сцене встречи с Елизаветою (Фиоринская особенно старательно и удачно вела свою роль в этой сцене), когда, вся горя негодованием и гордостью, отплатив язвительным, непрощаемым словом за оскорбление[54], Мария заставляет венчанную обидчицу свою удалиться, «унося острие стрелы ее в груди», и кидается в судорожном порыве на шею старой няни (Анны Кеннеди) со словами:

«О, как мне сладко, Анна! Наконец

За годы унижений и страданья

Миг торжества отмщенья был мне дан!»

она залилась настоящим, неудержимым, жгучим рыданием. Вся зала огласилась в ответ продолжительным стоном восхищения. Сами генералы не выдержали и аплодировали «à tout rompre»14… В последнем акте, в сценах исповеди и прощания Марии, пред тем как идти ей на эшафот, барыни в ложах плакали навзрыд. Заколовшийся в предыдущем акте Мортимер-Печорин (он имел в своей роли, как предсказывала ему Ларина, большой и вполне заслуженный успех) стоял в кулисе бледный как смерть, кусая себе губы до крови, чтобы не разрыдаться тоже на весь театр… Он кинулся к Лариной, едва успела она сойти со сцены, и без слов судорожно приник губами к ее руке. Она ухватилась в свою очередь за его руку – ноги ее подкашивались от волнения и усталости – и вывела с собою пред занавес на неистовый рев «требовавшей» ее публики, забыв о бенефицианте, только что отрисовавшемся в своей роли двуличного Лейстера… Она ничего не помнила; вызовам ее не было конца. Добравшись наконец до уборной, она упала там на диван в обморок… Конца трагедии, происходящего во дворце Елизаветы, никто не дослушал. Студенты гурьбой ждали у актерского крыльца, на улице, выхода Лариной из театра. Ее подхватили, едва показалась она, усадили в сани с отпряженною лошадью и довезли до ее квартиры десятки рук этой обезумевшей от восторга толпы.

Да, это был знаменательный, незабвенный для молодой актрисы вечер. Она впервые тут почувствовала свою силу и ширь, на которую была способна она. То, что удалось теперь передать ей, были уже не те грубые сколки или каррикатуры с действительности, не те вечные вариации на все тот же мотив погребения кота, как выражался ядовито один старый русский актер про отечественные драмы новейших времен, – которые приходилось ей исполнять до сих пор, – это было вдохновенное создание великого поэта, это было искусство… Неведомым до сих пор удовлетворением исполнена была она теперь; успех ее представлялся ей чем-то вроде награды за доброе дело. Действительно, было нечто благотворное – она это чуяла, угадывала, осязала как бы, – в том впечатлении, какое произвела на своих зрителей. Хотя бы лишь на этот вечер, на несколько часов, она оторвала их от пошлости жизни, от лжи и потуг искалеченной мысли и унесла с собою в светлый мир искусства, где та же вечная игра человеческих страстей облекается в чарующие и возвышающие человека изящество и благородство формы. «Какие у всех у них были хорошие, разнеженные лица», говорила себе Ларина с мягкою улыбкой, вспоминая выражение всех этих юных «демократов», когда они, примчав на себе сани до ее квартиры, вошли чинною толпой в ее маленькую гостиную, прося «в знак благодарности за дарованное им наслаждение» дозволения «пожать на прощание» и – совсем уже не по-демократически – «поцеловать» ее руку… Никто из них очевидно не чествовал в ней в эту минуту сестру ее брата. В ее лице Мария Стюарт, бессмертная обольстительница, влекла к себе эти молодые, нежданно пробужденные сердца…

Трагедия прошла восемь раз в течение месяца, делая полные сборы, – явление почти небывалое в провинциальных театрах. Руководители ***ской «интеллигенции» почуяли даже в успехе «такого сорта вещи» нечто вроде бревна на пути шествия «освободительных идей» в любезном им отечестве. Некий очень рьяный маленький профессор израильскаго рода, похожий не то на майского жука, не то на уличную тумбу, читавший в то время в университете «о Карамзине» и «распатронивавший» между прочим, как выражались его слушатели, бедного историографа «на все корки» за его «Письма русского путешественника», в которых, мол, он, «распространяясь на целых страницах об игре виденных им в Париже актеров, как