Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

бы нарочито просмотрел совершавшуюся там в то же время на глазах его революцию, это священнейшее право народов, доросших до сознания своих прав», профессор этот, по тому же поводу, упомянул на лекции весьма ловко о том «горячем сочувствии», которое другой «германский писатель покрупнее господина симбирскаго дворянина Карамзина», a именно Шиллер, питал «к великому делу свободы, вынесенному на плечах своих Францией на исходе XVIII века». «Это был, – подчеркивал маленький человек, меча громы сквозь очки и потрясая кулачком над лоснившеюся будто от ваксы головой, – это был не позднейший, офилистрившийся Шиллер какой-нибудь „Мессинской невесты“ или „Марии Стюарт“, – это был Шиллер первых лучших времен своих, Шиллер „Разбойников“ и „Коварства и Любви“, в которых горит благотворным пожаром святая ненависть к угнетению и эксплуатации слабого и бедного сильным и богатым!..» Слушатели поняли намек «либерального» наставника: иные опустили смущенно голову, другие улыбнулись. Одному из ультра-ларинцев намек даже и вовсе не понравился, он сложил обе руки в трубочку и свистнул в нее на всю аудиторию. Либеральный профессор, в свою очередь, ощутил некоторое смущение, закашлялся и перешел опять к распатрониванию Карамзина… Левиафанов, между тем, поучал публику в своем листке, что выходящий, мол, из ряда талант г-жи Лариной способен, конечно, подкупить ее зрителей во всякой, какую ей ни вздумается исполнить роли, но что не следует забывать, что «Мария Стюарт» вместе с «Орлеанскою девой» принадлежат к числу самых неудачных драм немецкого поэта как по неинтересности вообще их сюжетов, так и по мещански рутинному отношению к ним самого автора. «Вероятно, поэтому, – ядовито говорилось в заключение, – пьесы эти и пользуются свободным обращением на российских театрах, между тем как произведение с таким мировым значением, как „Вильгельм Телль“, находится у нас и поныне под строжайшим секретом…»

Лариной в то же время приходилось расплачиватся за свои лавры. Отвергаемый ею Славский не мог простить ей ни своей неудачи, ни еще менее тот дерзкий пассаж с ним в вечер его бенефиса, когда она, на вызов ее публикой, вывела с собою не его, бенефицианта, первого сюжета и «знаменитость», a «мозгляка актеришку, сволочь, цена которому грош…» «Это я вам припомню-с!» – отпустил он ей, стиснув зубы, тогда же за кулисами, и в минуту, как она, чуть не падая на каждом шагу от изнеможения, проходила со сцены мимо его в свою уборную, a публика, вспомнив наконец о «виновнике праздника», выкликала теперь и его, Славского… Расшатавшаяся было связь его с Фиоридской с этой минуты окрепла сильнее прежнего. Достойная чета пустила тут же в ход двойную кознь, имевшую в виду донять врага, как говорится, «не мытьем, так катаньем». С одной стороны, о любовных отношениях Лариной и Печорина повествовалось не только как о «факте», не допускающем никакого сомнения, но и сообщались при этом подробности, из которых можно было заключить, что они поступили в общее сведение не иначе как благодаря хвастливой невоздержности языка самого Печорина. С другой, в одно из приемных matinées15 губернаторши, милостивым расположением которой пользовался Славский, им была рассказана самым невинным и сочувственным к предмету его рассказа тоном «романическая история» одного бедного юноши (он не назвал его фамилию), из судившихся по «Жихаревскому процессу» (ста девяноста трех), который-де, не будучи сам ни в чем замешан, принял на себя добровольно вину одной страстно любимой им особы, принадлежавшей к организации нигилистов и игравшей даже, как говорят, очень значительную роль между ними, и сослан был таким образом вместо нее – она не была даже привлечена к суду – в Сибирь или куда-то на север.

– Ah, quel héros, quel noble caractère16! – воскликнули на это его слушательницы. – А она, за которую пострадал несчастный, она что?

– A она ничего, благоденствует, – иронически отпустил Славский.

– Где же она, кто? Вы ее знаете?

Он значительно усмехнулся:

– Знаю.

– Можете сказать нам, кто?

– Нет, уж увольте, mesdames!

– Можете по крайней мере сказать, к какому кругу общества она принадлежит.

Он как бы заколебался:

– Она… она – актриса, – как бы помимо воли вырвалось у него.

Губернаторша, петербургская барыня средних лет и общества, с остатками «пикантной» красоты и большою юркостью в характере, вонзилась ему глазами в лицо:

– Она здесь, эта актриса, в вашей труппе?

– Н-нет, почему вы думаете! – уклончиво проговорил он, продолжая улыбаться.

– Я уверена… я угадала… Это Ларина, notre charmante Marie Stuart!.. И она даже руками всплеснула.

Славский как бы испуганно вскинул свои вверх.

– Я ее не называл, прошу заметить! – счел он нужным заявить.

Губернаторша, особа «развитая», как и подобает быть русской сановнице последней формации, величаво пожала плечами на это.

– Вы могли бы назвать ее без всякой опасности для себя и для нее: я допускаю все убеждения, когда они искренни, – подчеркнула она, и, обратившись к сидевшим тут двум-трем дамам из ее intimité: — я хочу пригласить ее завтра обедать к нам; nous la ferons causer, voulez vous17?

Дамы единогласно и шумно изъявили на это согласие. Славский ожидал, что вслед за тем хозяйка обратится и к нему с тем же приглашением, но такового не последовало. Он тотчас же поднялся и ушел в великой досаде, «сыграв лишь на руку», как говорил он себе, «этой недотроге проклятой».

Сановница между тем отправила в тот же день с полицейским «милую записку» к Лариной, в которой заключалось приглашение на обед, исполненное изощреннейших любезностей. Записка пришла в очень тяжелую для получившей ее минуту. У молодой актрисы сидел студент Коробкин, который, в качестве горячего приверженца ее и первого покровителя, счел нужным прийти «предварить ее о мерзостях, распространяемых Фиоринскою и Славским насчет ее и Печорина». Девушка была глубоко взволнована и возмущена этим; вслед за постановкой «Марии Стюарт» на сцену Печорин даже ни разу не был у нее; она виделась с ним только в театре и никогда не вела с ним беседы a parte. «Извините меня пред генеральшей, – молвила она растерянно, со стоявшими еще у нее в глазах слезами, торопливо влетевшему к ней посланному губернаторши, – но я нездорова и не в силах принять ее приглашения; я очень благодарю ее, но не могу у нее быть («Сплетня пошла теперь по всему городу, там еще, пожалуй, будут мне на это намеки делать, – проносилось у нее болезненно в голове, – да и на что мне эти светские барыни!»), никак не могу»… «Генеральша» была поражена как громом нежданною «дерзостью» этого отказа, этим «manque complet de savoir vivre»18. «Разве она писать не умеет, не знает, что на письмо отвечают письмом?» Она потребовала, чтоб ей