Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

от протестующего хныкания Воспитанниц и Бедных Невест, от этих все тех же жалких слов, все той же слезливой жертвы родительского или общественного гнета! Хотя бы дали раз расправить крылья на настоящей роли!..» Ее все настоятельнее тянуло к поэзии женских типов Шекспира и Шиллера. «Сыграть Корделию, Дездемону, королеву в „Дон-Карлосе“; говорить этим благородным, изящным языком, чувствовать себя на сцене женщиной, a не все тою же овцой покорною или возмущенною, – о, только после этого могла бы она сказать себе верно, призвана ли она действительно быть актрисой, художницей своего дела!..»

Этому желанию ее суждено было осуществиться: «Знаменитый» Славский, имевший лично претензию «уметь носить костюм» и «подъезжавший», как говорится, к ней со всех сторон, надумал поставить в свой бенефис, в угоду ей, «Марию Стюарт», в которой предназначалась ей главная роль. Фиоринская, еще желтая после болезни, но рассчитывавшая произвести эффект на публику количеством имевшихся у нее настоящих и фальшивых бриллиантов, без особого неудовольствия согласилась играть Елизавету. Сам Славский играл Лейстера.

Дни, посвященные Лариной изучению своей роли, были счастливыми днями в ее существовании. Она в первый еще раз действительно «уходила вся в чужую жизнь», осуществляла ту свою мечту художественного воспроизведения, о которой говорила Троекурову во Всесвятском. Она чувствовала себя объятою каким-то «священным пламенем восторга». Какую личность, какую женщину приходилось ей изображать, какое богатство, какое бесконечное разнообразие мотивов, оттенков, звуков заключалось в этом «характере», какая игра взаимно противоречащих побуждений и чувств, сведенных в один гармонический, неотразимый аккорд: нежность, страсть, обольщение, гордость, мстительность, жажда жизни и презрение смерти!.. И все это в широких, изящных рамах царственности и культуры, в высших формах той воспитанности, которая ей, Лариной, ставилась в упрек студентом Коробкиным, от которой приходилось и точно чураться ей на сцене ввиду «реальнейшего» изображения типов современной отечественной драматургии… «Мария Стюарт – от одного этого имени будто розами веет», – говорила она себе со счастливою улыбкой, и уста ее невольно шептали шиллеровские стихи, заученные ею еще в детстве, – обращение пленной королевы к облакам, пробегавшим по небу над ее темницей, с мольбой отнести привет ее Франции, «отечеству ее молодости (mein Jugendland)»:

8-Ich bin gefangen, ich bin in Banden,

Ach, ich hab’keinen andern Gesandten,

Frei in Lüften ist euren Bahn,

Ihr seid nicht dieser Königin untertan-8!..

Она добыла все, что можно было достать в городе исторических материалов, относящихся до шотландской королевы, перечла два известные романа Вальтер-Скотта («Аббат» и «Монастырь»), в которых, по свидетельству Минье[51]9, «великий романист сумел изобразить ее обаятельную личность в такой полноте и правдивости красок, до которых не могли достичь самые тщательные и подробные исторические этюды о ней», – перечла, подолгу останавливаясь на каждой странице, вдумываясь в каждую черту, в каждое слово, вложенное автором в уста лохлевенской узницы[52]. Только после этой предварительной подготовки перешла она к самой драме, к изучению своей роли. В первый раз при этом воспользовалась она своим первенствующим теперь положением в театре: она потребовала от антрепренера и Славского «не менее восьми полных репетиций», объявляя решительно, что «в противном случае отказывается участвовать в бенефисе». Не довольствуясь этим, она то и дело зазывала к себе репетовать отдельные сцены того или другого из участвовавших в драме товарищей (ее любили в труппе, сколько могут актеры любить друг друга, и довольно охотно делали ей приятное), a в том числе игравшего роль Мортимера молоденького женпремье Печорина, актера с миловидною наружностью и горяченьким темпераментом, которого ненавидел и почитал соперником своим у Лариной Славский. Отставной корнет, прослуживший не более двух лет в полку и поступивший на сцену, как сама Ларина, по врожденной страсти к лицедейству, Печорин (псевдоним) четвертый год перекочевывал с одного провинциального театра на другой, не находя до сих пор, как и она, роли по душе во всем том злополучном репертуаре, который выпадал на долю его амплуа. Он ухватился теперь за Мортимера со всем пылом молодого честолюбия, рвавшегося «выйти на большую дорогу». Он был мало образован, крайне наивен и недалек по природе, но у него имелось то неизъяснимое аристократическое чутье, которым угадывается многое, что не дается часто самому добросовестному и тщательному труду другого. Ларина заметила это в нем с первых же дней их совместного служения. Она теперь в интересах пьесы сочла нужным «заняться» им, «понаправить его»… Он выслушивал ее советы, принимал ее указания с глубоким вниманием, с пылавшими от удовольствия и благодарности глазами, и с каждым разом становился все более и более удовлетворительным… «Знаете, – сказала ему однажды поощрительно Настасья Дмитриевна, оставшись с ним вдвоем у себя, – вы гораздо лучше сыграете Мортимера, чем этот вечный позёр Славский – Лейстера». У Печорина мгновенно все лицо покрылось краской, и задрожали губы. «Все это, вы, вы…» – прерывающимся голосом пролепетал он, схватил шапку и выбежал из комнаты…

На бенефис Славского собрался весь город. Сами генералы «жуиры», которым бенефициант, весьма потешавший их всегда за ужином в клубе своей «blague de tous les diables»10, развез билеты по домам со «слезною» просьбой «не испортить ему праздника своим отсутствием», решили нарушить на этот раз данный ими вслед за статьей Левиафанова обет «ne plus remettre les pieds dans cette sale boutique»11 (то есть театр) и заняли in corpore свои прежние места в первом ряду кресел. В качестве людей бывалых, «вкусивших наслаждения искусством на всех известных сценах Европы», они не ожидали особенного удовольствия от «старомодной, сентиментальной немецкой драмы» и еще менее от исполнения ее провинциальною труппой; но зрелище «великолепных плеч» Фиоринской и состязание ее с Лариной, «cette petite morveuse prétendant jouer du vrai tragique»12 должны были в их понятии послужить им некоторою «компенсацией» за чаемую скуку… Ларинцы, со своей стороны, готовились дружно «всею партией» поддержать «свою» актрису: в этом, в сущности, заключался для них весь интерес предстоявшего спектакля. Что должно было даваться на этом спектакле, было для них безразлично… Да и в самом деле, Мария Стюарт, Шиллер, «этот добрый пошляк Шиллер» (sic), как выражался один из «отцов умственного движения в России» в шестидесятых годах[53], – что могли сказать им эти имена? Счастливые сны реального века, воспитанные своими авторитетами на презрении истории и «эстетики», – для них все это было звук пустой, немые этикетки на сосудах с неведомым содержанием…

При таком «настроении» своих зрителей вышла пред ними Ларина в темных тканях заключенной в английском замке королевы-красавицы, с длинным черным вуалем, падавшим с