Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

было подробно доложено, «как исполнено было ее поручечение и что именно было сказано в ответ на ее записку». Полицейский Меркурий, отставной унтер, нестарый и видимо шустрый, держа руки по швам, но бойко пяля зрачки на генеральшу, доложил ей все «до малости».

– Одна она была или кто-нибудь был тут еще? – спросила сановница.

– Был-с! – гаркнул он.

– Много было?

Генеральша даже покраснела от мысли, что афронт, сделанный ей этою не умеющею жить лицедейкой, имел свидетелей…

– Никак нет-с: один всего гость тут с ними сидел.

– Не знаете кто?

– Не могу знать, ваше пр-ство… Из самых этих нигилистов, надо полагать, ваше… – нежданно домолвил он, как бы сообразив.

Она изумленно вскинула на него глаза.

– Почему вы полагаете?

– A как нам по приметам хорошо известно, ваше-ство, потому нечесаный и шляпа, значит, широкая, и одеяло это опять на плечах, все как следовает у студентов ихней нации…

19-«Mon billet est venu la déranger dans sa conférence politique ou amoureuse», – co злою иронией проговорила мысленно губернаторша и, отпустив проницательнаго унтера, прошла к мужу в кабинет передать ему о своей «déconfiture»-19.

Начальник губернии после совещания с супругой отправил в свою очередь посланного за антрепренером театра и, по прибытии сего последнего, приступил тотчас же к расспросам о том, что ему известно о личности и прошлом состоящей в его труппе актрисы Лариной, – «по всей вероятности псевдоним», ввернул губернатор мимоходом, – о которой дошли до него кое-какие неблагоприятные сведения.

– В каком отношении, ваше пр-ство? – спросил огорошенный содержатель театра.

Губернатор, несколько кисло усмехнувшись, заявил, что он «разумеется, не намерен, да и не считает себя вправе касаться частной жизни молодой артистки», которая «впрочем, сколько ему известно, и не заслуживает в этом отношении никакого упрека», любезно промолвил он, но тут же, слегка поморщившись, добавил: «к сожалению, этого, кажется, нельзя сказать про ее воззрения на существующий государственный и общественный порядок»…

Антрепренер со своей стороны заявил, что о «воззрениях» г-жи Лариной ему ничего не известно, кроме того, что по театральной своей службе она весьма исправна, роли свои знает назубок и на репетиции никогда не опаздывает; a что также и насчет знакомств весьма осторожна и мало кого к себе принимает, так как постоянно занята ролями. О «прошедшем» ее он ровно ничего не имел сообщить его превосходительству, кроме того, что познакомился с нею в Москве в начале зимнего сезона, приняв ее в труппу по рекомендации одного известного в московском театральном мире лица, a что «настоящая ей фамилия, как значится в ее виде, Буйносова, дочь действительного статского советника и камергера».

– Буйносова! – вскрикнул губернатор. – Так я отца ее знал, Дмитрия Васильевича Буйносова… Большую игру вел в московском Английском клубе и в свое время чуть в посланники не попал… И это его дочь, скажите, пожалуйста!

Почтенный сановник вздохнул, задумчиво пожал руку «вызванного» и отпустил его на этом с миром. Но встретившись в тот же вечер в клубе с жандармским штабс-офицером его губернии, он отвел его в сторону и, передав о «ходящих довольно странных слухах относительно политического прошлого этой милой молодой актрисы Лариной», оказывающейся дочерью очень известного в свое время и хорошо ему знакомого человека, просил сообщить ему «келейно, помимо всякой официальности», имеются ли по их ведомству какие-либо подтверждающие такие слухи данные. Штаб-офицер озабоченно сжал брови, собирая свои воспоминания, и, припомнив, объявил категорично, что по процесеу ста девяноста трех судился действительно некий студент Буйносов – «по всей вероятности, брат нашей здешней Рашели»20, засмеялся он, – был судом оправдан и сослан затем административно в Вологодскую губернию, откуда несколько месяцев тому назад успел бежать и скрыться за границей, но что о какой-либо девице Буйносовой у них никакого решительно производства не было и что поэтому то, что рассказывается об актрисе Лариной, следует объяснить «подвохом под нее», устроенным кем-либо из «ее же театральных». Губернатор вспомнил со своей стороны, что «это было пущено в гостиной его жены знаменитым Славским».

– Ну так, известный интриган! – прибавил штаб-офицер. – Я его к себе в дом пускать перестал.

– Да и я велю ему с нынешнего же дня запереть мою дверь, – строго сказал на это губернатор.

Вместе с этим изгнанием его из салонов ***ских властей, Славского ожидал в театре новый и даже сугубо неприятный «пассаж». Возмущенные пущенною им клеветой на предмет их культа, ларинцы торжественно освистали его на другой же день после визита Коробкина у Настасьи Дмитриевны – освистали так, что он, не доиграв сцены, должен был уйти за кулисы. Весь зеленый от бешенства под своими румянами выскочил он туда, ища кого поглотить.

– Это все из-за вашей ст…! – рявкнул он площадною бранью попавшемуся ему под глаза Печорину.

Лицо молодого человека стало бледно как саван; он двинулся с места, не помня себя:

– Что вы сказали… про кого? – еле в силах был он выговорить.

– Ваша ст… Ларина устроила – известно, – повторил тот.

Оглушающая оплеуха чуть не сшибла его с ног. Он пошатнулся, схватился за щеку… Присутствовавшие оттащили от него Печорина.

– Если угодно вам будет потребовать от меня сатисфакции, – крикнул ему отставной корнет, – я во всякое время к вашим услугам.

Но «знаменитый артист» был уже снова в полном обладании своей прирожденной наглости. Он окинул своего оскорбителя полным презрения взглядом и, ударив себя ладонью по груди:

– Чином не вышел еще, чтоб от тебя Славский сатисфакции требовал! – надменно произнес он, повернулся на длинных ногах своих и величественно зашагал к своей уборной…

«Сокрушение врага и торжество добродетели в лице девицы Лариной», как выражались ***ские шутники, разумевшие под этим новые восторженные овации, которые были сделаны молодой актрисе при выходе ее на сцену вслед за сделавшимся тотчас же известным в зале театра «наказанием» Славского за оскорбление ее, не в силах были разогнать то тяжелое, подавляющее настроение духа, которое владело ею теперь. «После того, что суждено мне было испытывать в жизни, ничто меня не устрашит и все от меня отскочит», похвалялась она Борису Васильевичу Троекурову в молодой самонадеянности своей, когда накануне поступления ее на театральное поприще говорил он ей об ожидавших ее там тяжких испытаниях… В действительности оказывалось, что ничто от нее не «отскакивало», и каждая малость, напротив, причиняла ей рану и заседала в ней надолго. Мотивы к вечно новым душевным мукам как бы находили в ней тем более восприимчивости, чем давнее знакома она была со страданием. Ее еще с первых дебютов начало гнести сознание беспомощности ее и сиротства среди этих «товарищей по искусству»,