Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

жетоны прозвонил, все до единого. И ни разу не соединилось. А мои, мои… – губы у Боброва дрогнули, – мои, они даже не знают, в какой палате я нахожусь, – голос вернулся к Боброву дребезжащий, – иначе бы они давно приехали! А так не едут. Позвоните им, доктор!

– А вдруг они не могут? Жизнь ведь сейчас сумасшедшая.

– Как это не могут?

– Ну-у… все бывает!

Перед Бобровым в палате заклубился, возникнув из ничего, голубоватый легкий дым, он даже застонал от досады – врач, а не может понять его, больного.

– Позвоните, доктор… – повторил Бобров. – Ну пожалуйста! В порядке исключения.

– Ладно, – сказал доктор и протянул руку, – давайте номер телефона. Будем считать это терапевтическим средством.

Бобров придвинул доктору лежавшую на тумбочке бумажку – он снова заранее нацарапал на тетрадной четвертушке номер своего телефона и держал его наготове – докторша небось потеряла.

– Вот, доктор…

– Я позвоню, – пообещал доктор, сунул бумажку в нагрудный карман и проговорил торопливо, защелкав по-птичьи быстро: – А теперь послушаем, как стучит ваш мотор, – и приложил стетоскоп к груди Боброва.

По бровям, сдвинувшимся к переносице, и настороженному взгляду Бобров понял, что врач остался недоволен состоянием пациента.

– Что, доктор, пора мне на свалку? – попробовал пошутить Бобров. Пауза затянулась. Доктор прикусил острыми белыми зубами нижнюю губу.

– Нет, пока не пора, – сказал он. – Вначале полечимся, а потом уже на свалку.

– Доктор, позвоните, пожалуйста, моим, – вновь попросил Бобров, когда доктор покидал палату.

– Обязательно позвоню, – пообещал доктор, – только ставлю одно условие – лекарства употреблять регулярно, не пропускать. В общем, сами понимаете, состояние ваше – баш на баш…

Через пятнадцать минут по-синичьи шустрая сестричка принесла на тарелке таблетки – желтые, розовые, голубоватые, белые.

– Что это? – упавшим тоном поинтересовался Бобров.

– Лекарства разные. Желтые, например, – рибоксин, очень полезные при заболеваниях сердца и печени…

– И все надо съесть? – перебил ее Бобров.

– Все!

Он устало опустил наполнившуюся горячим звоном голову на подушку.

– В желудке же дырка будет.

– Дырку заштопаем, – пообещала сестричка и покинула палату.

Бобров съел все таблетки, как и было ему предписано, не ощущая ни вкуса, ни каменной твердости, и стал ждать, когда же к нему приедут родные.

Все для него сейчас сосредоточилось в двух людях, в двух женщинах, в Людмиле и Ленке. О том, что Ленка уже стала женщиной – «оскоромилась» еще в восьмом классе, Бобров, увы, знал – слишком лихая нынче пошла молодежь, ничего святого нет у нее. Он как-то случайно услышал ее разговор с подружкой, где Лена жестким, всезнающим бабьим голосом впечатывала в телефонную трубку слова, заставившие Боброва поежиться:

– Знаешь, Алина, нынче целки водятся только в детских колясках, как только девочка вывалится из коляски, научится ходить, а мама на минутку отвернется – все, девочка уже не девочка! Так что не переживай! Нашла из-за чего слезы лить! Для меня это – дела давно минувших дней.

Вот так! «Дела давно минувших дней». Было над чем задуматься отцу. Он тогда потемнел, но Ленке ничего не сказал. Да и отошла дочь от него, стала мамочкиным ребенком – мать теперь воспитывала ее. По своему образу и подобию.

И все-таки Лена – его дочь, его родная кровь – она его, его, его! И Людмила, в чью бы чужую постель ни заваливалась, – тоже его. Все, что было плохого в этих женщинах, отодвинулось на задний план, на первый план выступило то, что делало их родными, желанными. Вспоминались приятные мелочи – эти подачки жизни: даренные ко дню рождения галстуки, бутылка холодного шампанского, извлеченная из холодильника, титул «папы лучшей ученицы класса», неожиданно пожалованный Боброву, когда дочка училась в третьем классе, что-то еще, что радовало память, оттесняло все темное, наносное.

В тот день, когда он отдал бумажку с телефоном лысому бородачу, Бобров не ждал домашних – рано еще, а вот на день следующий, назавтра, уже ждал. Людмила с Ленкой должны обязательно появиться…

Приемные часы в больнице – с четырех до семи. Бобров несколько раз поднимался, подходил к окну и, держась одной рукой за штору, другой за стену, долго и внимательно смотрел вниз, в укатанную снежную площадку, на которой парковались легковушки и всегда толпился народ. Вглядывался в дорожку, горбато уходящую вверх и сваливающуюся за изгородь, за окраину старого сада, – эта дорожка вела к станции метро, – щурился до боли, желая увидеть на дорожке Людмилу с Леной – хотелось встретить их во всеоружии… Он вышел бы в коридор и встретил их у палаты… нет, возле лифта.

Но Людмила с Леной не появились и на следующий день. И на следующий… Боброву казалось, что кто-то взял да перерубил шланг, через который он дышал.

Он еще раз попросил врачей, чтобы те позвонили домой – пусть сделают маленькое служебное одолжение, но, видать, в мире, в природе все было настроено против него: ни Людмила, ни Ленка в больнице не появились.

Бобров понял, что ждать больше нечего.

Я не могу осуждать врачей, бравших у Боброва бумажки с домашним телефоном и не позвонивших его родным, – в их обязанности это не входит. Да у врачей и без того много дел и проблем – не хватает медикаментов, не хватает штатных сотрудников, не хватает медсестер, на каждом враче лежит огромная нагрузка – больных стало куда больше, чем раньше.

Как бы там ни было, никто из врачей не позвонил Боброву домой. Или просто не дозвонился.

С другой стороны, врачи отнеслись к просьбе больного не по-врачебному – им ли не знать, как влияет состояние духа больного на течение болезни.

…Покачиваясь, он подошел к окну, оперся обеими руками об узкий подоконник, посмотрел: что там, на воле?

Больничный сад был гол, пуст; по макушкам мелких, ороговело-твердых сугробов бежала поземка – лихая, кудрявая, шустрая. Блеклое, уродливо крохотное солнце путалось в небесном тумане, светило слабо и безрадостно. Деревья тихи и грустны.

«Они спят, – подумал Бобров, – спят деревья, и им хорошо».

На ближайшей яблоне – старой, с разваленным комлем и скрюченными от хвори ветками – сидел воробей. Одинокий, нахохленный, жалкий комочек пуха на секущем ветру. Ветер пробовал сбить его с сучка, но воробей прочно держался на ветке, будто бы смерзся с нею.

– Эй! – засипел Бобров, постучав пальцем по стеклу. – Эй! Ты же замерзнешь! Эй! – Но воробей на стук не обратил никакого внимания, сипенья же вообще не услышал.

Мороз на улице, судя по рисунку, образовавшемуся в углах окна, был немалый, мороз-рукодельник изобразил тропические цветы, гнутые лапы папоротника, гибкие лианы, рисунок полз вверх, а сверху вниз