Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Ты чего? – забормотал сосед, встрепенувшись на кровати. Сел, помотал лохматой головой. – Плохо, что ль?

– Плохо, – пожаловался Бобров, – позови врача!

– Чего ты там шепчешь, я не слышу, – откашлялся сосед. – Сейчас пригоню врача.

Свесил ноги с кровати, поймал ими старые кожаные тапочки, вслепую нащупал клюку, без которой не рисковал покидать палату, и выбрался в коридор. Минут через пять он вернулся с привлекательно-тоненькой, будто яркое тропическое деревце, докторшей, которую Бобров уже видел, но в силу ее возраста отнесся к ней с меньшим доверием, чем отнесся бы к иному плешивому старичку, практикующему еще с довоенных времен.

– Что с нами случилось? – ласковым голосом поинтересовалось «деревце».

– Плохо, доктор, – беззвучно выдохнул Бобров, – слабость. Очень слабо себя чувствую.

Он думал, что эта миловидная девушка не услышит его, но она все услышала, выдернула из кармашка халата стетоскоп, приставила черную холодную бляшку к груди Боброва. Потом померила давление.

– Давление пониженное, пульс тоже пониженный, – сказала она. – Упадок сил. – Голос ее приобрел успокаивающий оттенок. – Ничего страшного. То же самое было и с вашим соседом по палате. А сейчас мы его привели в норму. Как, Королев? – Бобров впервые узнал, что фамилия мирового рекордсмена по храпу – Королев. – В норме вы у нас или не в норме?

Тот басовито пробухал кашлем в кулак, стараясь не сбить юную медичку с ног своим могучим, хорошо отстоявшимся за ночь внутренним духом, ответил готовно:

– Еще в какой норме!

– У нас почти все больные такие – вначале упадок сил такой, что человек не может самостоятельно сходить в туалет, а потом ничего, потом потихоньку-полегоньку начинается подъем сил. Лекарства делают свое дело.

Докторша говорила еще что-то, но Бобров уже не слушал ее, он жевал губами, безуспешно силясь перебить ее, болезненно морщился, захватывал ртом теплый воздух хорошо нагретой палаты – больницу топили отменно, но и этот теплый воздух казался ему холодным. Наконец докторша замолчала, наклонила к Боброву свое юное, пахнущее хорошим кремом и духами лицо – настолько юное, не тронутое временем, что Бобров чуть не расплакался: а ведь он когда-то был таким же, как это «деревце», но потом все отлетело куда-то под житейскими ветрами, жестоко раскачивающими его ствол, и единственное, что у него пока есть – сегодняшний день, настоящее. И перейдет это настоящее в будущее или нет, зависит от этой докторши, от зав. отделением, от нянечек и сестричек, от Всевышнего – это само собой, поскольку все мы под Богом ходим…

– Что-нибудь еще надо? – спросила докторша, в голосе ее Бобров уловил нетерпение – ведь он не один такой под ее началом, в отделении их собралось, наверное, гавриков двадцать, не меньше, и ему сделалось неловко.

– Со… со… – засипел Бобров безголосо. Справился с собой. – Доктор, лучшее лекарство для меня – это родственники, жена и дочь. Со… Сообщите им, пусть придут ко мне. Я хочу увидеть их… – Он говорил долго, бесконечно долго, медленно и еле слышно, служебное нетерпение, возникшее было на лице юной докторши, исчезло, сменилось участием, чем-то теплым и живым, она несколько раз кивнула.

– Хорошо, – сказала докторша, – давайте телефон.

Бобров привстал, потянулся к тумбочке, на которой лежала бумажка с номером телефона, придвинул к докторше:

– Во-от.

Она взяла бумажку и ушла, оставив после себя запах духов, чистоты, хорошего мыла и молодости.

Бобров забылся. В забытьи он видел свое прошлое – то самое далекое прошлое, когда он был таким же юным и безмятежным, как докторша, видел себя и Людмилу – трогательно хрупкую, на которую не то что дышать, даже глядеть было боязно – вдруг что-то сломается, видел дочку, кричащий крохотный розовый комочек со сморщенной блестящей кожей. Маленькая Леночка была очень голосистой. «Лю-юда!» – немо произносил он и тянул к жене руки, она улыбалась, шла к нему, но в последний момент вывертывалась, выскальзывала из его рук, и он оставался один на один с пустым пространством. «Лю-юда!» – И жена вновь возникала где-то сбоку, устремлялась к нему, и Бобров, не сдерживая счастливой улыбки, бежал ей навстречу.

Как давно они были такими? Сколько лет, сколько веков назад? Это уже потом, много лет спустя, Людмила стала нынешней Людмилой, а тогда она была влюблена в него до одурения, и он был до боли влюблен в нее – так влюблен, что от счастья останавливалось сердце.

Нынешняя Людмила – другая, от прежней Людмилы ничего не осталось. И все равно, какой бы она ни была, судить ее он не имеет права, он ей многого недодал – достатка, радости, поездок на юг, в благословенные места, недодал светлых дней, украшающих бабью долю, – он многого не сумел, и в том, что Людмила сделалась такой, виноват он, только он. И больше никто!

…Он ждал ее, ждал Ленку, ждал, когда они появятся под заснеженным окном больницы, где посреди узкого тротуарчика виднелся черный зев открытого люка, – в него пока не упал никто, но ведь упадет, как только этого не видит больничный завхоз. Он ждал их днем, ждал ночью, в тревожном, красноватом, клубящемся сне, морщась от храпа соседа, думая о жизни, которую больница невольно расколола надвое – в ней и до нее. Он ждал домашних, но они все не шли, словно бы их и не было, словно они и не жили в Москве. Не пришли ни в тот день, когда он передал телефон врачихе, ни на следующий, ни на третий день…

«Как же так? – огорчался Бобров, лежа на кровати и исследуя глазами потолок, по которому были проложены два шнура с пожарными датчиками, похожими на микрофоны, словно бы специально установленными для подслушивания больных. – Неужели Люда с Ленкой не могут выделить мне немного времени? Или этого времени у них вообще нет? А?» Он пытался представить что происходит дома, но не получалось: в больнице вообще сместились все понятия, мелкое стало крупным, крупное мелким. Во всяком случае виноватой Людмила никак не была… Людмила, Людмила… Она ведь в коммерческой структуре трубит, а у коммерсантов этих, мироедов проклятых, все подчинено одной цели – потуже набить кошелек. Из человека все соки выжмут.

– У-у-у, мир-роеды! – прошептал он едва слышно.

В следующий раз обход делал степенный молодой человек с черной татарской бородкой, обширной, как у Ленина, лысиной и быстрой речью, горохом выстреливающей изо рта.

– Прошу вас, доктор, позвоните моим домашним, пусть они ко мне приедут, – попросил Бобров. – Мне сразу легче станет. А, доктор!

– Сам-то пробовал звонить? – грубовато, на ты, поинтересовался доктор.

– Пробовал. Все деньги, что у меня были, потратил на жетоны, а