Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

кожаные куртки у этих людей были униформой, – вывалился на лестничную площадку. Бессонов проводил его глазами и, держась окровавленной рукой за плечо, тихо опустился на пол. Он боялся потерять сознание, понимал, что тогда никто уже не сможет защитить ни его дом, ни его жену, ни его самого. Хриплым, едва слышным голосом он позвал жену. Та услышала его, вышла из боковушки, припала к плечу Бессонова, заплакала.

– Не надо, – морщась от боли, попросил он, – подтяни-ка лучше ко мне ружье. Вдруг еще кто-то появится!

Пространство перед ним сделалось красным, жарким, узким, от боли он быстро ослаб. Попросил жену, чувствуя, как тяжелеет, становится чужим язык:

– И быстрее вызывай «скорую помощь», иначе я умру.

Жена всхлипнула зажато, слезы застряли в горле, шепотом попросила Бессонова:

– Не надо, не надо… Не умирай. Ну пожалуйста!

Чем-то очень простым, домашним и одновременно нелепым повеяло от этой просьбы, он что было силы стиснул рукой простреленное плечо, погрузился в некую жаркую немоту, попробовал думать о чем-то хорошем – о своем прошлом, о детстве, о счастливых случаях, но все перекрывала тяжесть прошедшего дня, и Бессонов угрюмо повесил голову. Чтобы не потерять сознание, он закусил зубами губу и ждал – вот-вот приедет милиция, а следом и «скорая помощь»…

1996 г.

Воробей на яблоневой ветке

Считается и, наверное, недаром, что больница – одно из самых тоскливых мест на земле, уступающее, быть может, только кладбищу. И если кладбище – последний приют тех, кто любил, жил, пел песни, радовался, ходил на рыбалку, воевал и страстно мечтал о том, что детям будет жить легче, то больница для многих наших сограждан – приют предпоследний.

Некоторые в больницу едут, как на кладбище, едва сдерживая скопившиеся слезы, с горьким чувством, прощально оглядываясь на свой дом, на родные окна, находящиеся где-нибудь на четвертом или пятом этаже, на стены, в которых так много всего оставлено, а потом, добравшись до больничной подушки, прижимаются к ней, стискивают зубы, чтобы наружу не прорвался ни единый звук, и безмолвно плачут.

Разных людей повидал я, пока находился в больнице, расположенной на окраине Москвы, почти на выезде из города – здешнее Каширское шоссе совсем недалеко смыкается с просторами области. Были в больнице и те, что, оказавшись в палате, воздвигали вокруг себя забор, ни в грош не ставя медицину, от врачей воротили нос и прописанные таблетки спускали в унитаз, о других нарушениях я уже и не говорю; и те, что, напротив, строго следовали указаниям врачей, не отступая от рекомендаций. Но это две крайности, а между ними стояло столько народу, столько конкретных фамилий… о-о-о! Не могу сказать, что вторые обязательно выздоравливали, а первые загибались. Часто бывало наоборот.

Видать, в каждом из нас заложен некий внутренний механизм, на который, кроме лекарств, действует что-то еще, что к медицине и тем более к фармакологической химии никакого отношения не имеет. Какая-нибудь минутная радость, бывает, сделает больше, чем десяток уколов под лопатку или в «пятую точку опоры», а посещение, доброе слово родного человека ставит на ноги безнадежного больного. Лечить надо не болезнь, не тело, а душу, и если в человеке появляется вера, он выздоравливает, он обязательно выздоравливает. Если же он, подмятый болезнью, сдается, то ему приходит конец.

Впрочем, легко рассуждать тем, кто не лежит в больнице, а сидит дома перед телевизором, держа в руке чашку с душистым чаем «эрл грэй», и куда труднее рассуждать тем, кто побывал и полежал в российской больнице.

У Боброва, человека еще не старого, набрался целый букет болезней, с которыми надо было либо бороться и для этого свести свою жизнь к режиму, где оказалось бы очень много «нельзя» и лишь два или три «можно»: можно дышать воздухом, можно три раза в день потреблять пресную диетическую пищу, все остальное нельзя: нельзя делать резкие движения, нельзя есть мясо, копченую рыбу и яичницу, нельзя пить молоко и пиво, нельзя утром разминаться зарядкой, договориться с приятелем в воскресенье съездить на охоту и так далее. В общем, в результате надо либо жить постыло, либо ждать в любую минуту появления пустоглазой в черном капюшоне с косою в руках.

А болячек у Боброва было, повторяю, полно: шалило сердце, одрябли сосуды, допекала язва желудка, которая мешала ему не то чтобы жить – даже дышать; последние три года она регулярно прихватывала весной и осенью. Бобров пил травяные отвары, килограммами глотал соду, ел какие-то разрекламированные таблетки прямо из кулька, но ничто ему не помогало: желудок болел так, словно в него засовывали раскаленный железный штырь; отказывали почки, особенно левая, истощившаяся, набитая камнями, будто кошелек у нового русского долларами; окончательно разладилось сердце и так далее – словом, весь он ослаб, издырявился, хотя возраст у Боброва был некритический – пятьдесят восемь лет.

Впрочем, с другой стороны, средняя продолжительность жизни в нынешней России сползла с семидесяти годов на шестьдесят четыре; бобровские пятьдесят восемь – это уже совсем рядом с чертой, которую специалисты в области статистики называют возрастом смерти. Россия начала хиреть, и вместе с Россией хирел и типичный ее представитель – Роман Олегович Бобров.

В поликлинике, перед тем как угодить в больничную палату, он пробовал сопротивляться: «Какая больница! Да Господь с вами! Меня же с работы выгонят! Позвольте, я уж лучше полежу дома. Ну позвольте…» Но участковый врач – краснолицый, бровастый и, судя по всему, крепко пьющий мужчина – так глянул на Боброва, что тот сжался и мигом стал маленьким, как ребенок.

– Значит, так… Если еще раз возникнете с фразой «Какая больница! Разве можно?», я вызову «скорую помощь», погружу вас в нее и отправлю прямиком в палату. Без заезда домой. Понятно? – решительно заявил врач.

– Понятно, – согласно кивнул несколько опешивший от такого железного напора представителя «самой гуманной профессии в мире» Бобров.

– Вы поймите, сердце у вас износилось настолько, что может остановиться в любую минуту, сосуды произвестковались – их надо менять метрами, целыми метрами, – краснолицый доктор энергично вздернул указательный палец, – в почках уже не камни, а булыжины, их надо дробить, растворять, размягчать… не знаю, что надо делать, в больнице вам скажут! Так что не играйте больше в поддавки со своим здоровьем, я не хочу за вас отвечать… Либо вы едете в больницу сами, либо я вас отправляю туда силком. На «скорой». Либо – либо, выбирайте… третьего не дано.

– Поеду сам.

– Хорошо. – Врач остыл так же быстро, как и раскалился, заполнил типовую бумажку