Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев

Какой бы худой ни была жизнь в доме, в семье – это была его жизнь. Им созданная, им поддерживаемая. И какой бы хорошей ни была жизнь в больнице, как бы ни старались врачи, нянечки – забота их все равно будет дежурной, как всякая забота посторонних людей, и больничное «хорошо» обязательно будет хуже домашнего «плохо».

Вздохнув, он глянул на часы. Время его истекло. Бобров вытер кончиками пальцев глаза и написал записку: «Людмила! Леночка! Меня положили в больницу. Это на Каширском шоссе, недалеко от станции метро «Каширская». Все произошло внезапно. Номера палаты я еще не знаю. Очень жду вас. Приходите ко мне, навестите… Мне без вас плохо. Целую вас…»

Прочитав текст, он добавил внезапно задрожавшей рукой: «Я вас очень, очень, очень люблю!»

У двери он не выдержал, прислонился к косяку всем телом, раскинул руки в стороны и расплакался. Больница его страшила, он никогда не лежал в больнице. Иногда навещал заболевших сослуживцев, приятелей, родных – это было выполнением долга, не больше. Что же касается сослуживцев – то долга профессионального, цехового, партийного или какого еще там?..

Через минуту Бобров с изменившимся, каким-то окаменевшим лицом закрыл дверь квартиры и, горбясь, вяло шаркая ногами, будто старик, зашагал в сторону метро.

Звонить из больницы домой было бесполезно, телефоны-автоматы – а их установлено по одному на этаже, – жадно глотали жетоны, каждый из которых, между прочим, стоил полторы тысячи рублей. Редким счастливцам, правда, удавалось дозвониться, – но для удачи надо было наменять жетонов как минимум на среднюю зарплату. Бобров был не из тех, кто мог себе позволить такие траты.

Первая ночь для него была мучительной. Бобров всегда плохо спал на новом месте, ворочался, часто просыпался, а тут сна вообще не было, было лишь забытье, схожее с одурью, и все равно коротенький сон он увидел. Во сне он пришел домой к своему закадычному товарищу, позвонил в дверь, а тот дверь не открывает, спрашивает с той стороны: «Это кто? Юра?» – «Нет». – «Володя?» – «Нет». – «Серега?» – «Нет». – «Кто же тогда?» – «Роман». – «Роман? Нет, такого я не знаю». – «Это же я, Роман, Роман Бобров!» – «Не знаю такого», – равнодушно ответил из-за двери приятель и дверь так и не открыл.

Очнувшись ото сна, разлепив глаза, Бобров вспомнил, что приятель этот умер восемь лет назад. Внутри у него что-то судорожно сжалось, холодный колючий пузырек медленно пополз вверх к горлу, там лопнул, причинив Боброву боль.

– Как же так? – спросил он себя, подвигал вялыми влажными губами, приподнялся на широкой и плоской, как аэродромное поле, больничной кровати. – Почему именно к нему я пошел в гости? И куда, а? На тот свет?

В окне виднелись деревья, освещенные мертвенно-желтыми фонарями, шоссе, по которому мела кудрявая, сухая поземка – машин в этот ночной час не было. Еще проглядывали далекие угрюмые корпуса – то ли завод какой, производящий галоши для космоса либо нательные рубахи для личного состава Вооруженных сил России, то ли жилые дома новой конструкции и предназначения – для одиноких стариков и старух, которые свои квартиры сдали московской мэрии, то ли что-то еще. Угрюмость проступающих сквозь прозрачную ночную тьму корпусов удручала, Бобров немо шевелил ртом, глядя за окно, потом поглубже вздохнул и спиною повалился на кровать.

– Нет, так с ума сойти можно, – прошептал он, – это совершенно определенно.

Сосед его по палате – востроносый человек с небритыми щеками и крупным, как булыжник, кадыком, храпел, словно паровоз, тащивший за собою полсотни вагонов. Спастись от могучего храпа можно было, только переместившись отсюда километров на двадцать, но куда мог переместиться из больницы Бобров? Он сжал зубы, снова вгляделся в метель, медленно поднимающуюся в ночной темноте за окном. Как все-таки отличается пейзаж ночной от пейзажа дневного! Деревья, например, днем были совсем другими. Под больничными окнами рос старый яблоневый сад – когда-то давно, в сталинские времена, здесь было, видать, большое хозяйство, показательный подмосковный колхоз или совхоз. Стволы яблонь – разлапистые, искривленные, с крупными ветками, создавали какой-то странный покой и домашность, сонное тепло; ночью же в искривленных, растворяющихся в темноте ветках таилось что-то злое, опасное, готовое вцепиться в человека, ухватить его за одежду, сучком выцарапать глаза…

Бобров почувствовал, что темнота перед ним влажно поплыла, на глаза навернулись слезы. Он сморгнул их, всхлипнул и вдруг услышал, что храп соседа резко оборвался. Сосед повернул в сторону Боброва голову, блеснул в темноте белками глаз. Прокашлявшись спросил:

– Ты не куришь, сосед?

– Нет.

– И я не курю. А вот чего-то курить хочется.

Бобров сглотнул слезы, запил их водой из больничной кружки, стоявшей на тумбочке, спросил:

– Что, так тошно?

– Тошно, – не стал отрицать сосед, – так тошно, что…

– И мне тошно, – признался Бобров, – очень тошно.

– Дома эта проблема снимается легко, дома есть друзья, телефон, телевизор, коньяк, пиво в холодильнике, а что есть здесь?

– Только тоска, – сказал Бобров.

– Ну, не только… Есть еще боль, есть надежда – у всякого, кто серьезно болен, есть надежда, есть слезы, есть радость – всего полно!

– А мне кажется, что, кроме тоски, ничего уже нет.

– У тех, кто попадает в больницу, первые дни всегда черные, настроение – ни в дугу. А потом – ничего, потом проходит… Приедут домашние, привезут каких-нибудь пампушек с повидлом, супца из птицы-курицы, фотографии, на которых запечатлены приятные миги, и все – кривая поползет вверх…

– Домашним я так ничего и не сумел объяснить – не видел никого перед отъездом. Записку оставил, но что записка…

– Верно, записка – не живой человек, но все равно – дома знают, где ты. В общем, жди и надейся, – сосед похлопал по кровати ладонью, зевнул, – надейся и жди! – Перевернулся на другой бок и через минуту рядом с Бобровым вновь залязгал железными сцеплениями мощный грузовой состав, бешено захрипел, напрягаясь из последних сил, паровоз: по части храпа его сосед, наверное, не имел себе равных в мире.

Утром Боброву стало хуже, его тело словно бы наполнилось жидким железом, перед глазами в горячечной рыжей мгле забегали шустрые электрические букашки, он с трудом разлепил глаза, облизал сухим, наждачно жестким языком губы и позвал:

– Сосед! А сосед! – Голоса своего Бобров не услышал, да и не было голоса – лишь слабенькое сипение, движение воздуха в воздухе, а не голос, – сосед на зов Боброва никак не среагировал. Бобров перевалился на бок и ладонью постучал по