21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

под гитару, я пишу стихи, которые никому не даю прочесть. Обоих матери зовут бестолочами, а отцы забыли, как ошибку молодости. С обоими она переспала в первый вечер знакомства. Щуке мы об этом не сказали. Да и не знала она меня как Джо, я был смертельно серьезен и назвался Евгений.

— Правильно говорить «Юджин», — много месяцев спустя заметила Оля, пуская колечко дыма накрашенным ртом.

Мы стали звать её Ло. Днями торчали у Щуки. Беседы и бесы, безделье и бестелесные, сумрачные вечера на заваленном хламом балконе. Дымят трубы, дымим мы. Ло и Щука смотрят друг другу в глаза, целуют друг друга в губы. Я гляжу вдаль, невозмутимый и неутолимо печальный. Так хотел бы, чтоб моё сердце истекало слезами, но оно истекает слизью.

— Ло, я люблю тебя!

Щука безобразно валится на колени и жмётся ухом к её лобковой косточке. Ло трепет его лохматую голову и целует в макушку. Щука улыбается как мартышка, и как я раньше не видел его совершенно обезьяний прикус. Он вскакивает и подхватывает Ло на руки. Ло лёгкая, бывают дни, когда в её желудке только выпивка и табак. Щука уносит Ло в соседнюю комнату, она поет:

— Я тебя тоже!

Хлопает дверь. Я стою, растопырив руки, яростно потея. Средь кровавых всполохов перед глазами едва различаю, как сам когда-то нес в палатку её. Стоять и ждать, когда они закончат? Ну уж нет, я ухожу. Пусть будет не заперто, и какой-нибудь мимо бегущий злодей прирежет Щуку, свяжет Ло. Вынесет телевизор Щукиной мамы, плоский, кредитный, вызывающий наши саркастичные смешки пока не усядемся перед ним за очередной арт-хаус. Рыбьим ртом булькнет бутылка вина, Щука положит голову на колени Ло, Ло вся синяя в свете экрана.

Так вот, идите к черту оба. Неделю не беру трубку, когда звонит Щука, блокирую в аське Ло. А потом их находит Щукина мама. Они просто хотели повеселиться, но что-то пошло не так. Рассыпаны таблетки, Щука уже не дышит, лицо и шея распухли, как у утопленника. Ло покачивается, обнимая колени. Приезжает скорая и полиция.

В день похорон Щуки валит ненужный мартовский снег. Я вою. Фотография на кресте смотрит на меня, как на предателя. Щука везде, и прощенья мне нет. Битый час торчу на мосту. Легко шагнуть в реку и сломать позвоночник в полёте. Пробить собой тонкий лёд, маячить в проруби кровяной куклой пока не достанут. И никакой больше Ло. Только тихие, компанейские призрачные дела — слизать напрасные чьи-то слезы, вспугнуть вальяжного могильщика на рассвете, лоботрясничать всю вечность напролет. Незаслуженное, невозможное счастье. Я спускаюсь на пустую набережную, ветер гуляет сквозь меня. Среди льда появляется водная рябь.

А что Ло? Лечит нервишки в психушке, плачется, что не дают курить, уже посматривает на молоденьких санитаров. Ложь все, я к ней не хожу. Летом встречаю на улице, почерневшую, деревянную. Прячу глаза.

В октябре возвращаюсь в квартиру общего приятеля, куда Щука привёл её в первый раз. Вокруг обычный гудёж, а я молчу. Кто-то спросит: «Как ты, Джо?», а я отвечу: «Нормально», вот и все разговоры. Те же люди и те же предметы, как и в тот вечер. Удивительное постоянство неживого — Щуки нет, а стеллаж, в который я его тогда толкнул, есть. Начертил пальцем рыбку на пыли его полок, пусть материя отдаст дань бестелесности воспоминания.

Сразу после похорон парни хотели записать трибьют. Я отказываюсь сочинять текст песни, почему то это кажется натянутым и ненастоящим, как стишок на табуретке. Мы ругаемся. Ближе к делу выясняется — сносно играл на гитаре только Щука. К всеобщему безмолвному облегчению идея забывается. Мне же просто не с кем поговорить, и вечера становятся бесконечным ожиданием отворяющейся с грохотом двери, привычных тычков и подколок, яростного смеха и задумчивой, созидательной тишины после.

И только где-то на дне горя мелькает стыдливая полоска света — костлявая Олина ключица. Полтора года и тысячи кошмарных снов спустя, маленькая, наконец, совершеннолетняя, вдовушка Ло, оказывается в моих объятьях. Она появляется в белой рубашке навыпуск, закидывает ногу на ногу и закашливается, слишком крепко втянув дым из любезно предложенной кем-то трубки:

— А, это ты, Юджин.

Я становлюсь монструозно огромным, высотки вокруг что трава, едва достают до щиколоток. Пускаюсь в пляс по городу, под прессом моих ног сминаются машины и погибают столетия. Хриплое тепло дышит в шею, обвивают голенькие голени. Если бы новорожденные цыплята курили и пили, они пахли бы в точности как Ло. «Ло» это почти «зло», а «зло» отливает золотом и золой. Да, я злой. И потому безмерно одинокий.

Когда мы затихаем, Ло натягивает одеяло до подбородка и, тоном формального уведомления сообщает:

— Хорошо, что я могу любить только мертвецов.

Спустя десять лет некрасивых сцен, неудобных вопросов, алиментов, кукольных театров по воскресеньям, совершенно серьезно могу ответить: я тоже.

Астры

От Наташи остались пятна крови на стене душевой. Моя мама таращится на подтёки, посторонний мужик отводит глаза. Мама неловко закашливается и что-то щебечет про рыбу:

— Взяла живого карпика, разделывала, а он хвостом как зарядит. Простите, забыла убрать, — мученически улыбается.

Не похоже, конечно. Ни одной чешуйки кругом. Вглядитесь в пятно, дурни — вот же, полукруглое солнышко Наташиной ягодицы. Да она сама как солнышко, а я третий от Солнца, пригрелся, расцвел жизнью.

— Ах ты скотина такая! Специально, да?

Мама хочет продать квартиру и уехать в Москву. А я хочу трахаться с Наташей под голубыми южными небесами.

— Ты первый у неё что ли? Что за резня в ванной!

Тру тряпкой багряный сгусток. Мама порхает вокруг, избивая меня тупыми вопросами. Где там первый, мама! Ей девятнадцать, во всю универ.

— Наташа девочка. У них такое бывает.

— Ты ноготком поскреби лучше, Володя. На вот, порошок возьми. Унитаз помоешь заодно.

— Ну ма!

Но где там милосердию, не дрогнет материнское сердце, опозоренное, раненное. Это я еще сперму с подоконника вытер, мама. Это я ещё курить в квартире не разрешил. Вытащил москитную сетку, Наташа свесила ноги вниз и достала сигареты. Пятый этаж, асфальт.

— Если убьюсь, приходи дрочить ко мне на могилу, — и смех, и золото, и серебро.

— Трахаться, разве что.

Взрослый табачный поцелуй. Я курить не могу, чуть затянешься и весь вечер больное горло. А вот Наташу и с вонью изо рта люблю. И с двумя своими предшественниками — Тёмой красивым и Сёмой богатым. Где им до Владимира красноречивого. Зря пятерки из школы таскаю, что ли. Жаль, не по алгебре. Кем я только работать буду, мечтательный, гуманитарный. Поступать на следующий год, если не на бюджет, то в армию.

— Геем прикинься, — Наташа-советчица, оттиск красной помады на чуть кремовом резце.

— Сразу к вам на филологический заберут!

И мы, тщедушные, ржём, как жеребята в яблоках. Цок-цок копытцем, взмах хвостом и Наташа скрывается в дверном проеме — сентябрь-октябрь, завтра семинар, латынь, абракадабра пер асперы эд астры. Ввернул потом фразу в школе, астры эти чуть в глотку не запихали. Терний много, конечно, зато и звезды сверкают, словно угли за пазухой.

Наученная опытом кровавой ванной мама отпрашивается с работы пораньше. Под гневным взглядом снимаю с себя кружевной Наташин лифчик.

— Не стыдно тебе?

Стыдно, конечно. И глупо. Смотрите, покупатели, тут плохо с воспитанием, дрянной душок все стены протянул. И детей ваших убаюкает, заморочит. В воскресенье мама ушла на весь день к бабушке. Мы с Наташей красили стены в чёрный в моей комнате, а на самом деле, гостиной, в которой я сплю. С чувством, будто подношу к виску револьвер, впечатываю валик в стенку. А дальше танец.

— Как Джексон?

— Как Джексон. Поллок.

Вечером прогремело страшное — ко мне больше нельзя. Багровая как борщ мама прячет лицо в ладонях.

— Кобыла, а ведет себя как трёхлетка!

Какая ж она кобыла, я даже выше на пару сантиметров. Ночью снилось — мы с Наташей