21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

запонка с навечно отломанной ножкой, фотография в рамке, спрятанная поверх книг — Коля в бог весть откуда добытой казачьей форме вытягивает ноги у кладбищенского столика. Катя все просила рассказать, как так вышло, получала в ответ только:

— Искусство, тебе ли не знать.

Теперь с этим кончено, нужно вынести всё. Ничего не получилось, потому что место загажено. Земля иссохла родить урожай без конца, ей нужно вздохнуть, пожить для себя. Катя выносит пластинки в тамбур, бьёт ладошками по бёдрам — еще чуть-чуть и будет совсем хорошо. Остался шкаф, сундук со сказками. Открывает с опаской. Маленькое черное платье, которое она забросила пару лет назад и снова ожившее с появлением Андрея, теперь безнадежно одиноко. Колины свадебные туфли — царапнул нос у входа в загс и сокрушался весь вечер. Жестяная коробка, обитая алым атласом, с причудливым золотым замком, — что в ней хранит Андрей? Катя хоть убей не может вспомнить, и ключ ей никогда не попадался. Бестолково ковыряет ножом со стерильным выражением хирурга. Пробует провернуть замок крестовой отверткой — мимо. Трясёт в руках — будто пустая, но что-то в ней есть. Когда борьба становится невмоготу, Катя изо всех сил бросает коробку в стену. Крышка с лязгом отходит, но замок ещё держится. Катя выламывает его с мясом.

Алые стенки, алое дно. На складках атласа фотокарточка исподом вверх. Крупный, знакомый до тошноты почерк. Читай по слогам: «Люблю». Переверни фото и взгляни Горгоне в глаза — горошек вуали, красные губы, ненавистная Колина улыбка.

***

Спустя пять лет местный пивовар заказал Кате портрет своей бабушки в костюме феи. Густо накрашенная старуха в золотой раме напоминает мужчину.

Вершины

Вон в тех деревьях я нашёл девчонку. Сутки мыкались по оврагам и лесопаркам, клеили ориентировки, гудели в сети. Споткнулся лучом фонаря и осел — горло истыкано, шорты затоптаны, лежала пару дней. Рядом появились люди, кто-то дал мне воды. Трясло.

У зверей так не бывает, это люди горазды. Непроглядная жизнь, без любви и жалости. Далёкая, чужая, не моя.

Моя рядом, в золотом свете. Сквозь стекло, в пляске отражений она выглядит восхитительно огромной. Нежный рот приоткрыт, подбородок сложился в несколько белых, упругих валиков, тоненькой струйкой стекает прозрачная, сладкая слюна. Открываю дверь и слышу мерный храп. Алёна дремлет сидя. Снежная вершина в сугробах молочной белизны. Кладу голову на расплющенную, растекшуюся ляжку. Забывая дышать, смотрю, как дышит она. Сатиновый халатик — индивидуальный пошив — добавляет молоку проблеск жемчужного глянца. Непомерная, нечеловечески огромная грудь раздаётся, как капюшон кобры. Алёна морщит лицо, медленно открывает глаза и фокусирует взгляд на мне:

— Дорогой, а эклеры остались?

Вчера весы показали счастливые сто сорок. Я всмотрелся в дрожащую стрелку, пошатнулся, прошептал: «Выходи за меня». С достоинством горы она сошла с весов, белокурая, голубоглазая, ангел и облако, сливки и мёд. Улыбнулась легонько, выдохнула: «Да». А потом ванная. Встала на четвереньки, взбил мыльную пену на её коже, прошелся между складок, смыл теплой водой. Скользкая, в мелкой росе, Алёна облокотилась на меня всем весом. Если б поскользнулась и рухнула — убила. Счастливая смерть. Я обернул её пушистым полотенцем, неспешно ступая, пошли в кровать. Дал отдышаться, разделся, лег рядом. Хотел её невозможно, но Алена тут же заснула, такая большая и беспомощная. И не заметит, если потрусь о бедро. Кожа, пересеченная картой растяжек, подрагивала мелкими волнами. Я вжимался сильнее, врастал в неё телом, сладко корчился. Наконец, затих. Мягкая, ласковая рука погладила голову — разбудил всё-таки.

Не помню, чтобы когда-нибудь бывал так счастлив. Но стремление к большему зудило, лишало сна. Бывало, перед рассветом выходил на балкон. Мучался сизой далью, брал сигарету, потом другую. Она весит сто пятьдесят, сто семьдесят, двести. Как и всё совершенное, неподвижна. Недосягаема для зла внешнего мира. На кровати для меня остается только узкая полоска, и я засыпаю, окутанный Алёной как пелёнкой в младенчестве.

Только капризы вырывали меня из лучистого оцепенения. Началось с малого — она постоянно жаловалась. Суставы, живот, одышка — бог знает, что ещё выдумывала, пока я на работе. Слушал внимательно, кивал. Как-то заметил, что голос совсем тонкий и поразился контрасту с её гипнотически низким храпом. Предлагал еду и Алена тут же прекращала все глупости, жевала. Затем легонько отрыгивала и забывалась в дрёме. В такие моменты она была только моей.

— Я не могу есть! В кишках одни камни! Болит уже дня три, — она пищала так, что резало в ушах.

Делал сочувственное лицо, не унималась. Нашёл что-то, развёл в воде, дал. Приказал пить. Она глядела в упор и не двигалась. Повторил громче. Повела подбородком, будто очнулась, моргнула, опустошила глотком. Хорошая девочка. Минут через двадцать спросил, что она хочет из еды. Горячие сэндвичи, куриные ножки в панировке, шоколадные кексы, шоколад, какао — обычный заказ. Доставка приехала быстро — нас запомнили и старались угодить. Алёна впивается зубами в хрустящую куриную кожу и блаженно жмурится. Пока жуёт, на лбу выступает пот, подмышками растекаются темные болотца. В углу кровати растёт гора пластиковой тары.

— Помоги встать! — утробно мурчит она.

Наваливается на меня, поднимается с торжественной медлительностью, пыхтит. Дверь уборной захлопывается, я привык, что это надолго, и чувствую неладное не сразу. Стучусь, в ответ молчание. Дёргаю ручку — закрыто. Бью ладонью и зову её — ничего. Пулей несусь за отверткой, откручиваю ручку, открываю, вижу — склонилась на коленях над унитазом, выпятила пухлые губы. Бурой гирляндой изо рта тянется рвота, пахнет непереваренным, острым.

— Так ты, значит! — в беспамятстве тяну за волосы, бью по безвольным щекам, кричу, — Специально всё это, да?

Голова Алёны падает на грудь. Не отвечает. 

— Оставить тебя здесь на всю ночь?

Смотрит в пол.

— Нет или да?

Качает головой. Подбородок и щеки мокрые от слез. Что делать, люблю. Поднял кое-как, обмыл лицо, дал воды. Когда легли, тут же уснул — устал. Утром чмокнул в лоб, ушёл работать, всё думал, как она там. После обеда объявили новый поиск — девушка, 22 года, рост средний, телосложение хрупкое. Я доброволец-поисковик уже два года. Не могу быть в стороне, когда другим плохо. Когда закончил с работой, плюнул на всё и пошел помогать — ну а что, у меня рука лёгкая. Ближе к полуночи вернулся, смотрю — Алёна сидит в одном ботинке в прихожей, ревёт.

— Далеко собралась, а? Отвечай! — К маме. — Нужна ты больно маме!

Отобрал смартфон, довёл до кровати, закрыл дверь. Придавил шкафом чтоб наверняка — пусть подумает в одиночестве. Сам остался на кухне, с кровоточащим сердцем — бедняжка совсем одна, без ужина. Просмотрел телефон — ничего. С матерью недели три не говорила, других подозрительных переписок нет. Выпил валерьянки, успокоился. Пусть сама всё поймет. Так будет лучше. Свернулся на складном диване, прислушался — тишина. Стальная женщина. Вечером обошёл её любимые фастфуды, заглянул в кондитерскую. Отодвинул шкаф, отворил дверь, зажмурил нос — оправлялась в таз. Растрёпанная, с тяжелой тенью под веками, Алёна смотрела в одну точку. Открыл окна, поставил перед ней пакет с едой, спросил:

— Любишь меня?

Вяло разжала челюсти, что-то пробормотала. Взял пакет, достал соус, обмакнул картошку фри и отправил в рот. Проглотил, повторил вопрос. Её глаза заблестели, тело задрожало и, твердо и уверенно, что есть мочи, она ответила: «Да!». Я распаковал большой, ещё теплый бургер, и прислонил к её губам. Капал соус, валилась зелень, с подбородка свисал сыр. На следующий день мы подали заявление в ЗАГС.

Труп девушки нашли за гаражами, у школы. Тощая, как мужик, и кто позарился только. Алёна расстроилась, но ненадолго:

— Ну уж мне-то бояться нечего. Я на улице полгода не была.

Добровольцем я больше не выходил.

Мёртвые девочки

Двух коров, что угнали у прапрадеда в колхоз большевики, она чтит как