21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

— И как мы спать будем?

— Не знаю.

Встала с постели, подошла, обняла. И нелепо, и глупо, и жалко. Кот мурчит, как электрический, о ноги потёрся — соображает, подлизывается.

— Идите вдвоём на кухню, посмотришь за ним. Утром решим, что делать.

Так они с котом и просидели всю ночь. Под утро, как только запищал мамин будильник, шмыгнули назад в спальню.

— Я знаешь, как его назвал? Баренцем!

— Кем-кем?

— Ну Баренец, море Баренцево знаешь?

А я знаю, что спать смертельно хочу, что он дурачок, и что по мне ходят мягкие лапы. Пробурчала, отвернулась, кот в ногах улегся. Миша нарезает круги по комнате, что-то несёт про открытие Шпицбергена. Не выдерживаю, вскакиваю на час раньше, чем должна. Завтракаю, собираюсь. Перед уходом смотрю — отрубились оба.

Январский туман что кисель, зевнёшь на улице, полный рот наберешь. День варёный, пропащий. В веки хоть по леднику засовывай, не поможет. Работа кончилась, и спасибо. Возвращаюсь домой, валерьянкой на всю квартиру прет. Миша с тряпкой волочится, мать в комнате демонстративно заперлась.

— А кота куда дели?

— Отнес я его, — отводит глаза Миша, — Он на руках у меня с ночи просидел, а тут твоя мать с работы. Рванулся с перепугу и лужу ей прям под ноги. Она и говорить ничего не стала, только посмотрела так, ты знаешь.

— И ты его выбросить решил, как бы чего не вышло.

— Ну а что я сделать мог?

Миша ведь здоровенный, плечистый, бородатый. А сейчас крошечный, размером с пятно от краски на линолеуме. Плечи ссохлись, вся вода будто из глаз вытекла.

— У меня чувство какое-то поганое. Будто не кота, а себя самого выгнал.

Помню, встретила его, сразу понравился. В компании дело было, отмечали что-то. Гляжу перед собой, в глазах метель поверх мути, напилась. А тут Миша за плечо тронул, водички принес. Золотистый весь, нездешний какой-то, аж светится. Пять лет назад это было, три года как съехались, два как расписались. Сейчас смотрю на него — будто свет в доме потушили, а сами ушли. Все вынесли, только сквозняки ходят.

А главное — я ведь ничего не сделаю. Не растолкаешь, не растормашишь, если погасло. Не могу больше рядом находиться, а куда бежать не знаю. Оделась быстро, выскочила. На улице морось в лицо, холодно, сыро, противно. Ресницы слипаются, как обсосанные. Дошла до парка, рухнула на скамейку под елью — под ней хоть чуть суше. Морось в снег обратилась, валит белым с неба, метёт. Люди по домам спешат, в капюшоны кутаются, пакеты прут. Суета, а будто сквозь спячку. Так тошно стало, хоть душу вытрави. Что пока работаю, Миша дома сидит. Что страдает вечно — или ерундой, или от всего сердца. Что даже кота не можем завести, потому что угла своего нет. Завыла долго, протяжно, чуть ли не по-собачьи. Замёрзла как зараза, а представлю, что пойду домой как ни в чем не бывало, вою еще сильнее. Нельзя мне туда. Выплакалась и решила — не вернусь.

Всплыло в голове, что коллега однушку в центре сдаёт. Позвонила, мотнулась за ключами. Она уставилась на меня, конечно. Не расспрашивает, и ладно. Села в автобус, выдохнула. Глянула на телефон — от отца пропущенный, от Миши тихо. Еду остановку, другую. В груди опять дрянь какая-то нарастает, цунами из отходов, смертельная волна нечистот. Что с ней делать, как унять. В одиночество еду, в пустоту. Как толкнуло меня что-то. Вышла на улицу, повернула к дому. Ничего перед собой не вижу.

Захожу в подъезд, а там кот в коробке. Потянулась к нему, понюхал, потерся. Взяла на руки, щурится, рад мне. Поднялась пролет, смотрю на дверь квартиры — не моя больше. Постояла молча с минуту, потом кота за пазуху и в такси. Сидит смирно, тепло дарит. За окном тянутся огоньки, хвост отступающих праздников. Квартира может и не моя, а кот мой.

На съемной есть всё, кроме личного. Сбегала в супермаркет, пельменей сварила, поужинали с котом. Какой из него Баренец, он ведь домашний, ласковый. Марсиком будет, или Персиком, как пойдет. Написала родителям, мать порывалась звонить, я не взяла. Стащила покрывало, разложила диван, легла. Кот рядом, успокоил, согрел.

Миша ещё две недели прожил у моих, ждал объяснений, сам не писал. После съехал непонятно куда. Решил, что я нашла себе кого-то. Серёга на Сахалин подрядился работать, его с собой позвал. Шпицберген в другой стороне вроде, но ничего, сойдет. Солью с океана веет, утром разлепишь глаза — и сразу герой, даже пальцем шевелить не надо. А нам с Марсиком и на юге неплохо. Подступает лето, Солнце хоть ложкой ешь.

Его бабушка

К Саше можно всегда. Сбрасываешь ботинки, кричишь «Здрасьте!» в сторону кухни, до отца в гостиной не достучишься — наушники. Дальше ныряешь в маленькую спальню, там уже пьют — все наши сидят на полу и пьют. Мне находят место на диване — я девочка. Курить можно прям здесь, в этой квартире вообще можно всё, но не очень громко. Спальня напротив Сашиной всегда закрыта. Когда выходишь в туалет, слышишь телевизор. Крадёшься на цыпочках, прикладываешь ухо, а там: «Сектор приз на барабане!». И голос, слабый, надтреснутый: «Саша! Приз! Сашенька!» Этот же голос врывается в вечеринку, когда мы спорим, какую музыку ставить дальше: «Саша, воды!». Он делает вид, что не слышит, хоть кривится, и ясно, что не слышать невозможно. «Сашенька!» Он хмурится, челюсти ходят ходуном. «Саша!». Он не выдерживает и вскакивает, хлопает дверь, по коридору хлюпают тапочки. Другой голос, ещё мягкий и полнокровный: «Саша, иди к ребятам. Я помогу.» И он возвращается, натянув парадную улыбку, протягивает руку и кружит со мной по комнате, пока я не опрокидываю пепельницу на ковер.

— Слоняры!

И смех, и нам всегда будет по девятнадцать, и никакой смерти нет и не может быть — запертая в спальне напротив, приподнявшись на тощих локтях, она жадно глотает воду, откидывается и зовёт совсем тихо: «Саша». Потом голос пропадает, остаётся только телевизор и закрытая дверь. Прикладываю ухо: «Итак, вы банкрот!» и дальше обычная канитель, реклама. Ещё пару недель и к Саше всё-таки нельзя. Спустя месяц дверь всё так же закрыта, только за ней тишина.

***

Мне двадцать девять и мы с мужем больше не бегаем по съёмным.

— Живите здесь, только сначала нужно прибрать.

Да что там, мелочи! Не ипотека, не у родителей, не черт знает как. Своя квартира, своя жизнь.

— Вы были близки?

— Не особо. Приходила на праздники, дарила что-то. Всё детство убегал — целоваться лезла.

Уладили с наследством, благо Юра в семье один. Новая жизнь на новом месте — только начни. Третий этаж, лифта в доме нет — шутим, что физкультура. Возимся с замком — тот ворочается, скрипит, а не пускает.

— А ты навались на дверь и крути!

— Что б я без тебя делал, советчица.

Дверь отворяется, в нос ударяет старость. Спальня, гостиная, кухня. Санузел раздельный. На плитке жёлтые подтёки, из балконной двери торчат, скукожившись, гвозди — старуха забивала к зиме, а сама не увидела холодов. Под кружевной салфеткой телевизор и пыль. В серванте фото: Юра, такой же, как сейчас, только очень маленький, держит за руку плотную женщину в меховой шапке. Сзади новогодняя ёлка.

— О, да это год девяносто пятый. Или шестой. Подарок сладкий в один присест умял, ну и плохо мне было.

У стенки серванта грамоты, кофейник и сахарница из разных комплектов, печальная Богоматерь на картонной иконке. Рядом шкатулка с почерневшим серебром. В резном хрустале салатника светятся красным несколько леденцов.

— И куда мы все это?

— Мать говорит, выбрасывать нужно. Что хорошее найдем — раздать.

Деревянный гребешок с нитками серебристых волос, выцветшие тапочки, полосатые кухонные полотенца — новые, отглаженные, точно такие, как в моем детстве. Счастливые фараоны загребали весь хлам с собой. Хозяйничаю в чужой квартире, выбрасываю чужую жизнь. Вымарываю одинокий быт незнакомой старухи, будто её и не было никогда. А вот смерть, конечно, есть.

***

— Повезло, считай, — бросает подруга из-за плеча, пока режет сыр к вину. — Все равно тяжело, но могло и хуже. Мой первый брак начался с его бабушкой