21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

снова. Я бы простил тебе смех над моим достоинством, оскорбление моей матери. Ты б заняла денег у моего лучшего друга и укатила бы на Багамы, а я бы простил. И всё отдал за тебя. Но ты не делаешь ничего дурного и всегда меня ждёшь. Этого я тебе простить не могу.

Когда я не ночую дома, ты звонишь только на третий день. Твой голос спокоен и благ. Если б я поднялся по лестнице весь в крови и безумно вращая глазами сказал бы:

— В багажнике труп.

Ты бы отёрла моё лицо волосами, напоила бы чаем. Всплакнула бы, чтоб не разорваться на части. И нашла бы, куда его спрятать. Я не знаю, что с тобой. Твой отец меня ненавидит и поделом, поэтому мы к нему никогда не ездим. Мать довело твоё несчастье. О ней мы больше не вспоминаем.

Я любил тебя когда-то, но это скоро прошло. Тот день я помню языком на ощупь. Тогда ты была ещё целой, не изъеденной червями боли и пауками времени. Я обещал тебе, что это на квартиру. И купил на все деньги красный авто с приятным глянцевым бликом на капоте. Ты заулыбалась:

— Красивый.

Я повёз тебя кататься, а вены в твоих глазах краснели, наверное, отсветы. Мы проехали через мост и реку, островок пригорода. Катили сквозь сухую, бесслезную степь. Я тормознул на заправке и отправил тебя за кофе. Ты принесла макиато из автомата, потому что я так люблю шоколад. Я дёрнул губой и вылил бурую жижу тебе на макушку. Ты ушла на заднее сиденье и теперь мы ехали молча. Степь поскучнела, замаячил пост соседнего края. Я молча развернулся, сделал приёмник погромче и двинул в город.

Дома ты сказала мне:

— Знаешь, Паша, можно было просто объяснить, какой нужно, и я взяла бы. Я не знаю, как буду мыть голову, волосы слиплись от сахара. Может, мне придется бриться.

— Знаешь, Даша, мне так чудовищно больно, что ты не понимаешь, что мне нужно. Хуже этого только боль от того, что ты вынуждаешь меня делать больно тебе.

Голову я ей отмыл сам. И расчесывал нежно-нежно. Она и не пикнула, пока за зубцом расчески тянулись обесцвеченные, спутанные нитки живого. Сделать бы куколку и мучать её, не глядя в глаза, без зазрения совести. Наиграться всласть и сжечь, освободиться от наваждения. Волосы я припрятал, но куклу связать так и не дошли руки. Она нашла их через пару лет, что-то проблеял о том, как её люблю и боюсь потерять. Положила на место. Ночью проснулся, её рядом не было. Пошёл на полосу света, притулил глаз — а она как без головы, только плечи ходят мелкой рябью.

— Убеги, обмани, ты же знаешь, что я это я, и так будет вечно, — сказал про себя, шевелил губами безо всякого звука.

Вошёл на кухню уверенный и мягкий. Так она и ревела в меня полночи, а я божился, что всё будет хорошо. Утром ушёл к любовнице на сутки, мобильный оставил на полочке дома — пусть Даша знает, что я вернусь.

Лет двадцать назад она была студенточкой в майском платье, ступала легко и празднично. Я пытался вспомнить её лицо после первой встречи, но перед глазами плыла лишь светлая галиматья с золотистой кромкой, обещание рая. Я только начал дело, но деньги уже водились. Подарил ей часики, трусики, бусики. Подружки кругом галдели — не проворонь счастье. Даша вцепилась, да так, что с плеча не стряхнешь. Я пират, а ты моя верная птичка. Когда подружка, а когда и бульон.

И ведь никого, никого не могу я так преданно мучать, как тебя. Любовницы сбегают после первой оплеухи. Я пишу им ночью невзначай, спустя месяц или год. Часто меня готовы слушать, стряхнуть пепел с покаянной головы. Не видеть, что «п» всего лишь шляпа на затылке, а голова-то прежняя, окаянная. Мы проводим милые дни и ночи, а потом мне становится холодно. Я кусаю дающую руку в надежде добыть крови, меня вышвыривают, как нерадивого пса. Тогда я возвращаюсь к тебе и впиваюсь в самую глотку. Мир и покой только с тобой.

Ты родила мне наследника, маленького двойничка, дурно написанную копию. Скулящий акулёныш не давал спать и я съехал, пока он не подрос. Когда ему минуло шесть, учил его плавать. Как добрый отец, относил на широких руках ближе к середине реки, в глубину. И бросал. Помню пару молящих глаз, лихорадочное копошение, водную возню. Дождавшись, когда хлебнет как следует, выуживал мальца за шкирку, как мокрого котёнка. Посмеивался над ним добродушно: «Ну ты, Петька, даёшь, служить во флот отдадим». А тот в слезы, да так, что из носа пузыри. Весь в свою мамашу.

Даже с такой глупостью ты не справилась, как родить смелого мальчика. Просто отдастся телу, стать частью природы. На твой барабанно-круглый живот было неплохо ставить пиво, пока смотришь боевичок. Вот и все радости отцовства, которые ты мне подарила. Дело оставить не кому, хорошо, хоть бабушка рада. Говорит, что ребёнок копия я, копия, копия, зачем плодить дешёвые копии, когда есть непревзойденный оригинал. Жалко, что люди не рыбы. Напрудил бы сотню мальков и выжили б самые лучшие.

Мой брак никуда не годится, пора наконец это признать. Ты даёшь всё, что можешь, но этого мало. Ты просто слабая, слабая, слабая, и это нельзя забыть, простить и перечеркнуть. Я снова съезжаю, когда малому равняется десять, прям в его день рождения. Вокруг подарки и клоуны, это его отвлечет. Кому нужен холодный отец, когда в новой приставке миры.

На следующий день ты сообщаешь мне, что он пропал. Что за рептилия ты такая, с глазами на затылке. Малец трусоват и далеко не уйдет. Чего волноваться. Вечером звонит моя мать — ребёнок у неё. Добрался как-то без денег, сутулый, голодный. Пулей туда, отряхиваю дурачка, пяточка, Петю. Мама, ты ж знаешь, я достойный человек, такой, каким ты меня воспитала. Мама умиленно блестит глазами — знает.

Вышли за порог — отвесил подзатыльник, аж в черепушке треснуло. Мальчик снова в слезы, ну и воспитание. Нельзя им вдвоём с Дашей, не то он совсем разнюнится. Надо быть с ними, долг. Вернулся как герой, сына спас, жену своим присутствием облагодетельствовал. Как-то прошло ещё четыре года. И мы бы жили долго и счастливо, но ты же знаешь — я не могу тебе простить всего, что было.

Я купил браслетик Юле, моей новой любимой. Твоё цыплячье запястье можно было б обмотать им в два оборота. И то, топорщилось бы жалко, немощно. У Юли, напротив, сплошные мышцы. В ней есть страсть и жизнь, не то, что в тебе. Она тренировала меня в зале, по мне текли ниагары, соленые океаны. А она не жалела:

— Ещё три подхода!

Эхо первого Рима катилось по тренажёрке сквозь мои набухшие силой квадрицепсы. И поэтому раньше были просто какие-то, а теперь она. Ночами мне снилось, как Юля нанизывает варваров на копье с той же легкостью, с которой я нанизываю свинину на шампур.

Ты нашла браслет и прижала меня к стенке. Ты вскрыла мои переписки. Ты сказала, чтоб я убирался, потому что сын не должен видеть это дерьмо. Ты же знала обо всём всю жизнь и так волшебно не замечала. А теперь я должен объясняться, извиняться и проваливать. Этого я тебе простить не могу.

У нас хорошая квартира, с большим залом и белой кухней. Мой кабинет запирается на ключ, который я обычно ношу на шее. В одном из ящиков стола, под горой ненужных бумаг лежит ещё один ключик. Я найду его на ощупь, даже если ты выколешь мне глаза. Я не открывал сейф много лет. Времена изменились, дела ведут по-другому. Холод и тяжесть ощущаются в руке как объятия старого друга. Других друзей у меня и нет.

Надо отдать тебе честь, тёмная плитка в ванной это очень практично.