21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

В белёном, до каждой трещины изученном, углу, серебрится невесомая паутина. Голод паука я ощущаю также остро, как свою боль. Стою на коленях, в коленные чашечки прорастает сушеный горох — воздаяние за забытые грехи умершего детства. К коже липнет испитый жарким Солнцем воздух. Тишину вокруг режет на части потное, назойливое жужжание. Сквозь сопротивление, следуя внутреннему толчку, встаю на ноги и окидываю взглядом комнату. Вот же она — трепет с зеленоватым отливом, злодейское трение лапок, крошечный сгусток живого. Движением ящерицы выбрасываю руку и захватываю муху в кулак. Снова спускаюсь на колени, горошины впиваются в кожу, сжимаю челюсти, чтобы не кричать. Выравниваю дыхание, медленно разжимаю кулак прямо перед паутиной. По центру перебирает ножками жирная клякса. Ловушка захлопнулась. Муха бьется, паук ползёт. Между ног щекотно, потом тягуче. Так и проходит детство.

Бабушка была завучем, мать принесла в подоле и умотала в Москву. Несчастливость моих ранних лет банальна, как и любая правда. Мать приезжала раз в год, привозила платье — или мало, или так велико, что я до него и в восемнадцать не дорасту — под бабушкины вопли: «Тварь», «шлюха», снова скрывалась в столичном тумане. Бабушка учила быть хорошей, а требовала быть отличной. Как последнее прости купила ей с первого гонорара самый дешёвый гроб. Тогда всё было банально и грязно, я представлялась Машей, Маш таких там полная хата. На горох не ставили больше, и на том спасибо, а остальное как-то забылось. Отпустили меня, когда я попала к главному. В настроении был, сказал делать что хочешь, ну я сделала. До сих пор ко мне заходит, после чай пьем, болтаем. Тех Маш уже и на свете многих нет, а у меня всё своё — квартира, дело, жизнь.

С голосом этим только чертовщина какая-то, что ни сделаешь всё не так. Отлежалась после православных, пошла к католикам — там тишина, и обычных мыслей в голове нет, голоса тем более. Заходила к иеговистам — просто прогнали, ничего не сказав. Жму плечами, а потом вспоминаю потный лоб и умоляющие глаза пастора. У кришнаитов бросилась девочка в ноги, зашипела, затряслась, всё твердила: «Кали, Кали». Ела б ты побольше кари, дура. Бог знает, в какой теперь храм идти. К мормонам тоже нельзя — их поп вообще постоянным у меня был одно время, не то, что иеговист залётный.

Голоса-голосами, а работать не бросила, человек без дела таракан. Игру новую затеяла, в исповедь. Грехи, правда, отпускаю через жопу. Понимать нужно, в России живём. Тот, что с женой, рассказал, как глядит на соседа. Она расчувствовалась, тоже засматривается, оказалось. Пропали на месяц, вернулись счастливые, уже втроём, правда. Сосед теперь ручку жены наглаживает, пока я гадости делаю. Подозвала как-то плюнуть клиенту в рот, провернул все чётко, тот только слезу выдавил. Ушли втроем в обнимку, невинные, как в раю. Мента исповедовала, будь воля, пытал бы хлеще, чем я его. Нет, дорогуша, не пойдет. Епитимью наложила, отхлестал себя до мяса. Благостный потом сделался, золотистый аж. Воры покаялись и на храм жертвовать захотели. Пусть будет православным копейка, может, в другой раз и мне дурно в храме не станет. С писателем туго, правда. Говорит, у него исповедей этих два сборника и роман, никому не нужные на полках. Сказала, чтоб не приходил больше, у меня себя он не найдет.

Сквозь слезы, слюни, привычную дрянь, в хороводе которой меня кружит с десяток лет, стала проступать вечность. То птица прилетит на окошко чудная, розоватая, с хохолком. То облако проплывет в небесной пыли, такое, что веришь, поймут и примут. То глянешь в глаза, а там не похоть и стыд, а озеро в Альпах. Может, это и есть церковь, чёрная точка по центру радужки. Вдруг, Господь где-то там.

Медсестра

Старая двушка с фотостеной альпийских лугов. На письменном столе дремлет лысая кошка в розовой жилетке. В кровати свернулись калачом два седеющих той-терьера. Любовь всей моей жизни верхом на подоконнике бренчит на гитаре. Дзыкает замок, скрипит ключ, на пороге появляется женщина.

— Славик, блять, я же просила при мне девок не водить.

Луга на стене хороши, зелены, могучи.

***

Костей у тебя что ли в теле нет. Как же нет, что же тогда ломается. Ты ведь и не орал толком, болтали по видео, гантеля, почти банановая кожура. Вместо пальца на левой ступне теперь чернослив, перелом. Славик выйдет гулять через месяц, проваливайте, ребята.

Тут и так ноябрь, и люди не люди, Орфеи и Персефоны по пути на каникулы в ад. А без тебя этот месяц — как глаза выколоть. Полгода кряду к тебе домой нельзя. Мало ли, трупы человек в морозилке хранит, кого волнует. А тут выяснилось — жена. Крышка кастрюли захлопнулась, вода забурлила, в жирном кружке всплыл кусок мяса, отставший от белой кости. Время закончилось, пришла смерть.

Но ведь будет и Солнце, и синева, и вата Господня, космосом подсвеченная. В космосе такая темнота, головой не поймешь, может что-то поймаешь сердцем. А на юге светло, и румяные праздники дней триста в году. И небо без краёв, берегов и смысла, серое и синее, чёрное ночное, акварельное рассветное, спелое закатное — точь-в-точь моя любовь. Что уж, рассказывай, как так вышло.

***

Тебя вскрыли и ты лежал. Длинный, как змея, весь в каких-то трубках. Только и веса, что эти трубки осталось, немного кожи, глаза. Рядом мама, школьный друг. И все. Утка, иголки, таблетки, утка — непростительно крошечный мир. Потянуться рукой, отрубить аппараты — партия кончена, расходимся. По периметру палаты скользит очередная фигура в белом. Вечером они уйдут, и нужно закончить. Восемнадцать — не так уж и мало. Прошло целое детство, мелькнула кромка юности. Фигура в белом отделяется от стены и что-то говорит. Ты отвечаешь. На следующий день она снова говорит с тобой. У фигуры появляется имя. Прошлое и настоящее, тридцать лет одиночества. Ямочки на щеках, теплые руки.

Так и стоит она в белом, а северный город сменяется южным — дышать болотом ты больше не сможешь, нужно бежать. Медсестра, невеста, жена. Учишься на пятёрки, носишь на работу рубашки, пытаетесь завести детей. Ей уже тридцать пять. Дети не получаются. Офис немногим больше старой палаты, принтеры, мышки, пивнушка в обед и по вечерам. Удушье.

Но есть гитара и она, как двустволка, открывает все двери. Крики, сцена, тащат за ноги, в пучину, в толпу. Срывают брюки. Твои ревущие стадионы, это заплеванные клубы и сытые рестораны. Водишь домой девочек, мальчиков, мартышек и попугайчиков, укротителей, слонов, тигров и лгунов. Смешки, порошки, стишки — юность вернулась, чтоб сжевать твои кишки. В соседней комнате тишина. Медсестра гладит собаку, сидит одна.

Праздник поистаскался, цирк с места сорвался, ты разрыдался. Передознулся, очнулся, со мной повстречался.

Такого Иисуса, как ты, мы заслужили. Деву Марию, как твоя медсестра — нет.

***

Нашла в своей постели длинный рыжий волос. Тогдашний любимый катался по полу, забился под стол, выл. Сунула ему между зубов успокоительное, как таблетку от глистов неразумной кошке. Проглотил, опять покатился, засучил руками. Не выдержала, ушла. Принесло в клуб, нажралась.

Узкий коридор, хороводы огней, вертолёты стен, пола, потолка. Вваливаюсь в туалет на карачках, нависаю, тягуче, всей душой блюю. Уходи, былое, приходи, иное. С грохотом взрыва сверхновой отворяется дверь, чья-то рука толкает меня. Отползаю к стене. Незнакомец всхлипывает, закашливается — рыбка на крючке. Карабкаемся друг по другу, мокрые, трясущиеся. Толкаем дверь, чертыхаемся через порожек, чудом остаёмся на ногах. Восьмилапое, ошалевшее чудище. Ночной воздух вокруг что вода, пить хочется страшно, нестерпимо. Рухнули на лавку, впечатались спина к спине. Звёзды на небе молча продолжили рождаться и умирать.

— И чего ты так?

Машет рукой, молчит.

— А ты чего?

— Да так, всё пропало.

— Что-то, может, и нашлось.

Когда у людей любовь,