21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

А я на лапше голой месяц уже, как услышал про мясо, согласился. В тот день, наконец, должны приехать дом смотреть, ну ничего, дело не хитрое, управимся. Вадик мужик крупный, сразу видно, к делу подойдёт серьёзно. Пожали мы с ним руки, покурили и в бой.

— Я держать, наверное, буду, тут сила нужна. Выпустим, она выскочит, навалюсь. Тут ты подскочишь и ножом в горло, как фашисту. — Крепко держать будешь?

— Я борьбой все детство занимался, удержу.

Раздалось рычащее хрюканье, дверца свинарника заходила ходуном. Чует, гадина. Вадик открыл щеколду. Показался мясистый, грязно-розовый пятачок.

— А у свиней зубы есть?

Вадик тряхнул головой, будто в ухо попала вода.

— Ты что, как трупы прячут не знаешь? Кладешь свинье его, а потом только зубы от трупа остаются.

— Ух, зверь.

Свинья показала морду. Глаза горят, всё рыло в щетине — прям как я с похмелья.

— А если фашисты- это мы?

— Да не ссы ты, какие ж мы фашисты. Мы добрые люди, мне жену с ребенком кормить надо.

Инстинкт охоты погнал Вадика и он шагнул вперёд с растопыренными руками. Свинья взвизгнула, выскочила и понеслась по двору, распугивая кур. Она была огромной. Вадик ринулся следом, намотали пару кругов. Я достал нож, принял боевую позу, выжидал. Наконец, он с неуклюжей силой прыгнул на свинью. Она дёрнулась, как только могла, но Вадик намертво придавил её — не обманул. Нож крепко вошел в горло свиньи, пошла пузырящаяся, теплая кровь, пахнуло свежим мясом.

— Ты бить будешь? Она ж вырывается, собака! У меня весь бок онемел!

Лицо Вадика раскраснелось, по лбу лил пот. Я все ещё держал нож в руке, свинья, отчаянно живая, визжала, вокруг полошились куры.

— А ну режь, мечтатель хренов! — ревел Вадик из последних сил.

Я подскочил и чиркнул свинью по горлу. На толстой коже разошлась красная змейка — царапина. Свинья взбрыкнула, опрокинула Вадика, сбила меня с ног, с отвратительным грохотом протаранила калитку и скрылась. Мы, было, двинулись в погоню, как раздался пронзительный скрип тормозов и тупой стук удара. Выбежали на дорогу, я споткнулся об отлетевший бампер, впопыхах чертыхнулся и похолодел. В кровавой луже, среди пены и сгустков, лежала наша с Вадиком свинья. Её затылок стесало, мозги копошились в пробитом черепе. Меня стошнило, воздух вокруг испарился, глаза затянула первородная тьма.

Очнулся от запаха нашатыря, на влажной траве, под причитания бабы Маруси:

— Что же я, надо было Саньку звать. Он за бутылку водки режет так, порося и не пикнет.

Я тяжело поднялся и заметил, что след кровавой туши тянется назад во двор.

— Ну ничего, из мозгов зельц сварю. Желчный лопнул поди, кишки собаке скормлю, то-то пир будет.

— А машина где?

— Да смылись они, примета плохая, дом тут брать, говорят. Вадик поболтал немного, денежку с них выбил за причинение ущерба и смерть любимой скотины. В понедельник на рынок поеду за поросёнком.

Я поплелся домой, рухнул и проспал до ночи. Вышел на крыльцо, нашёл пакет с жаренной свининой — тяжким трудом добытый ужин. Длинной черной тенью нависала старая ель. Я глядел на звёзды, жевал холодное мясо и отчаянно хотел в город.

Шпицберген

На две комнаты четверо взрослых — математика страдания. Ждали квартиру от бабушки мужа, а пока жили у моих родителей. Бабушке здоровья желали, не изверги же. Крепились в двушке, тесноте, шуме. Бегали в туалет по очереди, зажав носы. Заляпывали жиром печку. Только соберешься помыть — мать уже оттирает, глаза под лоб закатывает. В воскресенье утром хорошо, никого нет. Начинаешь с мужем ласкаться, только распаляешься — и вот, скрипит входная дверь, шелестят пакеты из магазина. Родители весело переругиваются друг с другом, мандарины, чёрт бы их побрал, не те. Муж в потолок глядит, не на меня.

— А внуки когда? — отец бывает не выдержит, да и спросит.

— Куда их тут, — только руками разведу.

И в общем, неплохо жили, даже умудрялись откладывать что-то. На ремонт, или на квартиру побольше, если бабкину продадим. Только случилась с моим Мишей беда — всё стало скучно, серо, не так. По спине глажу, утешаю, как сильно люблю рассказываю — ничего не помогает. Мише бы на Шпицберген, чтоб море пенное билось о скалы, ветер до мяса пробирал. Чтоб мужики кругом, а лучше — война. Убьешь кого и полной грудью сразу, сердце рвётся, за правду страдает, за истину боль сеет. А кругом офис посредственный, продажи какие-то непонятные. Бабы надушенные, душные, ногтями по клавиатуре цокают. Домой вернёшься — тёща от плиты жену половником гоняет, за неправильные борщи бранит. Жена потом печалится, да где ей, глупой. Всё не так стало Мише, всё не так.

С работы Мишу попросили, несправедливо, под самый Новый год. Гирлянды сверкают бесстыжие, призывные — хоть вешайся.

— Ну ничего, найдешь что-нибудь после праздников. Утрясем.

— И будет всё то же самое. Не моё это в офисе торчать.

— А что твоё?

Молчит в ответ, только рукой махнул. Что ему сделаешь. Понятное дело, тошно ерундой торговать. Отоспался с месяц, потом начал великие планы строить. У него ведь чувство прекрасного и дух мятежный, работа нужна какая-то особая, творческая. На остаток сбережений купил дорогой фотоаппарат, на курсы пошёл. Девиц в студию водил снимать, те носочек тянули, чтобы ноги длиннее казались. Листаешь фотки, работу фотографа хвалишь, спросишь невзначай:

— Заплатили чего?

Посмотрит со значением, чуть губы скривит, отвернётся. Ходит потом надутый — оскорбили честь самурайскую. Пару месяцев помотался и забросил. С одной стороны, неплохо, хоть девицы написывать перестали. С другой, глянешь на пыльную шапку на фотоаппарате и встанут комом в горле пару зарплат, что на покупку ушли. Вернёшься вечером с работы, а Миша у окна сидит, чахнет. Тряхнёт головой, чтобы ступор скинуть, и плетется на стол накрывать. И так больше года.

Как-то зашла, а он совсем никакой, в глазах боль, будто по живому режут.

— Ты не видела, в подъезде кота не было? В коробке под почтовыми ящиками.

— Да не было вроде. Мимо прошла, не заметила.

Сорвался с места, только дверь хлопнула. Ринулась за ним, высунулась на лестничную клетку, смотрю — Миша на коленях над коробкой склонился. Из коробки меховая морда глядит.

— Я ещё днём его нашел. Перепуганный был, не знал, куда деваться. Думал, может уличный забежал в подъезд, понес к местной стайке. Те обнюхали и зашипели, не приняли. Вернул назад, он залез в коробку, так и сидит.

Подошла ближе — хороший кот, пушистый, полосатый. Только усы вниз, глаза грустные. Мы с Мишей давно кота хотели, но куда его, сами еле помещаемся. Это мама так говорила. И что, если притащим, она нас выставит. Или сама уйдет, тут уж по настроению.

— Выбросила сволочь какая? Взрослый ведь, чистый, точно чей-то был.

Миша проморгался, шмыгнул носом, спросил сипловато:

— Возьмём, может?

— Нельзя, дорогой, ты ж слышал маму. Давай ему лучше хозяев найдём. Позвони Серёге, он холостой теперь. Может, компания нужна.

Серёга разводился с драмой — бывшая забрала ноутбук, собрание сочинений Маяковского и двух кошек. «Тихо стало, как в склепе», — обронит в пустоту и уставится на череп за стеклянной дверцей книжного. Где взял — молчит, а череп костяной, настоящий. Надо Серёге кота, пока до греха не дошло.

Вернулись домой, муж не находит себе места. Серёга не может кота взять. Девчонка появилась, вот-вот съедутся, а у нее аллергия. Миша в паблики городские написал, вдруг насовсем заберет кто. Или потерялся, хозяева грустят, ищут. Я укладываться начала, завтра на работу рано. Родители тоже легли. Миша на кухню ушёл. Повернусь на один бок, на другой, маята. Ждать, когда сон придёт, тревожно и скучно. Слышу, замок заскрипел, входная дверь хлопнула — проведывать кота пошёл, что ли. Минутка и снова возня. Миша открывает дверь спальни, не включая свет, плюхается в кресло. Тишина. Мурчание.

— Ты кота притащил, да?

— Ну не могу я его оставить,