21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

за стенкой. Мать с братом не смогли — да что там, не захотели — а нам по двадцать, и море по колено, и надо где-то жить. Сначала не так плохо — она выходила на обед и завтрак. Ну, готовила ей отдельно. Ну, мыться помогала. Приятного мало, но с душем не страшно. Потом она ломает бедро и лежит. А у меня токсикоз. Выношу за ней, а сама желудочным соком блюю. Вонь всю квартиру проела. Кошмар мучал — будто в животе у меня не ребёнок, а эта вонь. Мужа не было всё — работа, дела, как это: «Связи налаживаю, авторитет зарабатываю». Бухал не пойми с кем, короче. А она лежит и шпыняет меня:

— Прошлась бы на воздухе хоть, в твоём положении полезно.

— Как помрёте, так и будет полезно, — не сказала, конечно, подумала.

Совсем скоро она отключаться стала — голову не держит, ест через раз. Уговариваю, юлю, нет, как назло. Прояснела как-то, позвала меня, глядит благостная, аж моложе будто:

— Дочку Верой назови, мне голос был.

— Назову, конечно.

Ты ж знаешь, у меня пацан. Духу не хватило признаться. Как не стало, родила через месяц. Ещё через год развелись и всё продали к чертовой матери. Комната её так и осталась новым хозяевам, не смогла с младенцем разобрать. Вроде десять лет прошло, на мужа первого плевать давно, а её помню. Если вдруг дочка случится, имя есть.

***

Мы с Юрой бредем по снежному кладбищу.

— Что за система, номера понатыкали как вслепую, — ругает он местную логистику.

— Это чтоб чужие не шастали. Перенаселение.

— Ну да. Есть Северный Жилой Массив, а это Северный Нежилой. Гармония.

Снег с нечищеной дороги набивается в ботинки, носки мокреют, ноги мерзнут. Не поймешь, от чего больше не по себе — от крестов до горизонта или перспективы схватить простуду.

— Так тебя и на похоронах не было, выходит?

— Мать молчала, у них с отцом вечные тайны. Квартиру оформить помогла, но так и не объяснила.

Небо над нами серое, облака низкие, не ровен час метель. Движемся быстро, хлопаем в ладоши, вращаем плечами — разгоняем тепло.

— Надо было фляжку с водкой взять.

Сгребаю снег и целюсь ему за шиворот. Промахиваюсь. Бегу вслед.

— Стой! Тут рядом!

Замедляемся, переводим дух. Сворачиваем с главной аллеи, изучаем кресты. Она. Лицо широкое, но простым не назовешь. Такая прикрикнет: «Смирно!» — не успеешь очухаться, как вытянешься по струнке. Юра на корточках сбивает снег с венков. Тишина. Слышно, как с ледяным похрустыванием снег оседает на землю.

— Все равно наметёт, — Юра будто извиняется, и продолжает сбивать.

Вглядываюсь в фото и, едва шевеля губами, шепчу:

— Можно?

Его бабушка строго кивает в ответ.

Три истории о прощении

Бич божий

— Хочешь девочка, а хочешь папочка, — это фирменное, вместо «Здравствуйте». Обычно девочку хотят только если очень стесняются. Или после всего вдруг решат отыграться. Мало ли девочек. А вот папочку с такими шикарными бедрами ещё найди. Засадишь кому от души и вся печаль вон из сердца. Пот течёт со лба до горла, кто-то хрипит, кто-то пищит, у других вены вздуваются как спагетти. Иные весят в два раза больше чем я, а как шлепнешь, прижмешься, шепнешь «Ах ты, сучка» — такие малыши. Ну и платят, конечно, отлично. Доверьтесь профессионалам.

Один с женой повадился ходить. Она сядет в углу, руки на коленях сложит. Я его и так, и эдак. По щекам вожу, каблуком давлю, плюю ему в лицо. Он морщится, из глаз брызжет, аж фиолетовый весь. Жена глядит, едва заметно улыбается. Ну и цирк, Господи. После жмёт мне руку:

— Спасибо, Мадлена, с вами приятно иметь дело, — и утаскивает его со звучной оплеухой.

Сегодня Мадлена, вчера Альбертина, неделю назад — Боб. Разбуди меня ночью и спроси, как зовут, — не отвечу, а вот отхлестать и спросонья могу.

Другой тоже молодец — вместе играем в шахматы. Зовет меня Святым Отцом, когда проигрывает, сосёт и плачет. Если проиграю я, обещаю отпустить ему все грехи. Но я не проигрываю. Это страшно. Страшно жить во грехе, с куском пластика в жопе. А мне жить хорошо, это пусть вам будет плохо. Менты ходят, воры ходят. Наверное, не по понятиям, что я их одними и теми же штуками долблю, но мы об этом никому не скажем.

Когда остаюсь одна, завариваю мяту и выхожу на балкон. В воздухе легкий гул — в городе, как и в теле, никогда не бывает тишины. Бьётся пульс, какие-то жидкости, отходы. Жизнь-это грязь, её усталое скобление посеревшей от натуги мочалкой, снова грязь. И смерть-это грязь, ничего кроме грязи нет. Я глотаю кипяток и гляжу на далёкие звезды. От мяты во рту вкус чистоты, это скоро пройдет.

Я жилистая и высокая, волосы ношу длинные — нарастила, конечно. Один писатель говорит, что я похожа на индейца, только бледная. Уж не знаю, где он деньги на меня берёт, у жены подворовывает, что ли. Давал рассказ почитать, девчонку с меня списал, точь-в-точь. Потом размозжил ей в тексте мозги кирпичом, целая радуга на асфальте из моих окровавленных мозгов. Ну помечтай, помечтай, дурашка, пока слезами давишься, пока сопли глотаешь, помечтай. На прощание всегда целует руку и говорит, что любит только меня. Я отвечаю, что тоже его люблю. Он расцветает, хоть знает, что это я так, просто.

Снова шахматы, а на душе не то. Наброситься бы уже и дело с концом, а тут доска, фигуры. Путаются чёрное с белым, короли с королевами, пол с потолком. Мельтешение прерывает торжествующий крик:

— Шах и мат!

Чёрт, просто чёрт. Он становится на колени. Набираю в графин воды из-под крана. Выплёскиваю чуть-чуть в ладошку, крещу размашистым движением руки.

— Раб Божий Николай, грехи твои прощены Отцом Небесным, — говорю низко, нараспев, грудью самой говорю. Будто всю жизнь ничем другим не занималась. Он прячет лицо в ладони, ревёт. Он ведь совсем молодой ещё, Коля, младше меня на три года. Счастье не спряталось за гору, протяни руку и сорви с дерева. А моё-то спряталось? Я тянусь, но вместо налитого южного яблока на дереве только далекое и чужое Солнце.

Коля уходит молча и навсегда. На третий день в голове появляется голос:

— Церковь свою обрящешь, и придёт в твоё сердце покой.

Мой обычный внутренний голос — вкрадчивый баритон как у статного, напрочь испорченного брюнета. Этот новый голос — полукрик, полушепот, платочком повязанный, женский. Оторопь берёт, ладошки потеют, будто лёд под ногами трещит. Одной бы остаться, да как ты останешься, когда оно здесь, в голове. Сейчас тихо, и теперь тихо, но в любой момент прозвенит колокольчик и снова оно. Месяц корчусь, жду его, как удара. Хлестаю других, а сама так и вижу — острая молния прошла сквозь позвонки и пригвоздила меня к постели. Весело бегут по простынке огоньки, чадят жженым пластиком волосы, закипают от жара глаза. Эти как сговорились все, говорят, я совсем разошлась, пуще прежнего стала, ух. Писатель боится, что в чёрном своем забытьи сниму с него скальп, мозги у него рабочие, студить нельзя. Юморит ещё, гнида. Когда засвистит бич Божий, вперед меня в ад спустят за все глупости.

Опять тишина, все затёрлось, забылось. Конвейер голых тел, жужжащих штук, пузырей в прозрачных бутыльках смазки. Тот, что с женой ходит, выносливый стал, спокойный, она только зевки вежливо глотает. Я зверею, душу из него вытрясаю, а она смотрит на всё, как в стену. Постоянные гости все как один мрак — будто женаты тридцать лет, через десять состаримся, через двадцать умрём. Чую, нельзя так дальше, а что делать, ума не приложу. Тут голос и говорит:

— Иди в храм, Маруся.

Так вот как меня на самом деле зовут. Страх пропал куда-то, как и не было. Ну что, значит надо. Замоталась, пошла. Воск течет, иконы хмурятся, с главного купола глядит Бог, а я снизу на него. В шее затекло, шатнуло, стукнуло об пол. Бьют по щекам, кричат, водой плеснули.