21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

Вот ствол, а вот твой белый лоб, всё очень просто. Раз-два-три, виноватой будешь ты. Считалочка коротка, мгновение вечно. Но что это — с дьявольским смехом взрывается дверь за спиной, оголодавший грохот, рыжая боль в затылке. Чёрный туннель кончается ледяным кафелем. Волевым спазмом раздавленного червяка я сокращаю корпус и разворачиваюсь на спину. Разлепляю заплывшие липким месивом глаза и вижу себя над собой. Гладкий ещё подбородок, на дне молодых зрачков красные всполохи. Малец плюет мне в лицо, расстёгивает ширинку и мочится огненной ненавистью прям на меня. Щиплет глаза. Сбежавшая с репродукции Джоконда обливает кислотой драгоценный оригинал в золоченой раме.

Три истории о том, что сказки реальны

Фея

Георгины, оргии, героин в твоём имени — каково, а? Когда моя фея изгибается в па на крылечке, сосед роняет на землю недоеденный огурец. Сверкнула глазами кошка, притулила к огрызку мокрый нос — фе, невкусно. Бросаю «Здрасьте» через недостроенный забор — двор соседа зыркает на меня, как полость рта сквозь выбитый зуб. Подлетаю к моей фее, складываю лапки дивной худобы на костлявом копчике, легонько толкаю в дом, хоп через порог. Рядом с феей я летаю. Да, пидары. Подумаешь.

Моя фея читает вслух сказки. Странное свойство гармонии в зигзагоподобном существе. Бархатистость кожи на задней поверхности шеи прерывается острой зазубриной позвонка. Вот и голос такой же — гладкий, округлый, но в то же время какой-то острый. Резать металл не выйдет, разрезать торт — пожалуйста. Этот торт я, набитый взбитыми сливками до отвала, совершенно размякший, растаявший, вне себя от счастья гладящий длинные предплечья торт. Что читает моя фея? Строчка по-французски, всё исковеркал. Ну их, эти университеты. Феями становятся сквозь боль и свободу души. Я из крови и мяса, просто мне повезло с тепловизором. В толпе теплого копошения прочих чуешь холодное пятнышко и навостряешь сачок. Феи летят навстречу — охочи до сладкого. Ну вот одна прилетела.

Битва с реальностью достойная оваций. Предметы проходят сквозь руки — плотность десятикратно выше, не возьмёшь так просто. Вроде поддался, а вот же, свалился. Чашка разбилась, кругом кипяток, кошмар, а ведь пить так хочется, губы сохнут. Напоить мою фею из рук, убаюканных лодочкой. Если всмотреться, увидишь, как вода стекает вдоль прозрачного пищевода — вру, под чёрной футболкой не видно. Оп — ходит кадык вверх-вниз, веки скрывают синевато-белые глазные яблоки, в уголке рта теплится прозрачная капля. Женюсь, блять.

— Не женишься, — отнимает губы от моих рук фея.

Дело исправишь только домашним вином. Перчатка упорно не поднимается — бог знает, не бродит. Отец разозлился, вынес канистру в уборную. Может, мы должны глядеть на пятилитровку с лиловой жижей, пока гадим, клясть ее последними словами, чтоб закипело. Не знаю. Отец просто вынес канистру с вином в сортир, и сейчас мы с феей узнаем, что там за нектары.

— Шмурдяк, — лаконично рецензирует напиток мой призрачный сомелье.

Мы уходим в поля, но поля третий месяц черны, хоть и в спину пока что печёт — юг. Снять бы тебя среди колосков, в этом золоте, с руками, гнутыми в направлении неба снять. Планы на лето, на сто тысяч лет вперед планы. На горизонте горы панелек, ямка кладбища — отсюда не видно, но холодок чуешь. Здесь мы новые поселенцы, соседи богаты, мои пращуры экономны. Прораб говорит, что за забором от нас блядь депутата, надо дружить. Одолжит чулки, пустит в бассейн, будем плескаться, как дети в раю — тощие, пьяные, в чулках. Пращуры ждут — однажды я приведу девочку и она родит пупса. Уже беременную вести что ли? Беру фею за руку. Поселок кончается, значит нас, наверное, не убьют.

Пару месяцев земля сохла без дождя, но вчера капало и теперь черно. Я привык идти по трещинам, опускаешь пятку в золотистое облачко пыли, ступаешь по облачкам. Сегодня грязь, и к ботинкам липнут комки — фея цокает языком, презирая любое утяжеление. Я обещаю пруд впереди, может, там будут лягушки — ещё месяц назад грелись на глиняной отмели. Полдня швырял камушки рядом, лягушки срывались с места — зелёный фонтанчик, плюх. Другие не шевелились, пока я не метил им в спины — тогда покойнички воскресали, как ошпаренные.

— Да спят уже, спят. Смотрят жабьи новости по телевизору.

На пруду тихо — и правда, уснули. По борту забытой лодки танцуют солнечные мурашки.

— Бог лягушек тот, от кого сбежала Дюймовочка. Та ещё содержанка, вспомни про мышь. — Надурила потом принца фей, типа целка, он и рад. В королевстве скандал, скандал.

Улыбочка, тигриные тени в пролеске — Солнце, полоса дерева, Солнце, земля рычит, готовится к прыжку. Лечь бы прям здесь, чтоб полоски поверх, острый шейный позвонок на губах, сопение, безмолвие. Да вот не судьба — земля остыла, застудим почки. Планы на лето, на сто тысяч лет вперед планы.

— Ты запиши, вдруг сдуреем, забудем.

С холма видно всё — крыши, дороги, синие трубы водонапорки. Беру мою фею за руки, целую, под небесами прозрачными и голубыми целую. Господь на облаке смахивает умилённую слезу. Руки приходится отпустить — скоро посёлок. Ну да, просто гуляем, друзья.

— И тут я ей как засадил! — фея вращает глазами в преувеличенной ажитации.

Ему ведь всё равно, кто там что думает. Феи-лицедеи не упустят повод разыграть комедию, разломать драму. Я подыгрываю, но как-то неуклюже. Кажется, мужики со стройки держат пари, кто из нас кому засаживает. Что спорить, проигравших нет. Все варианты правильные.

Мы возвращаемся. Чувство, будто горит камин, но камина нет. Тут вообще ничего нет, вместо потолка голые плиты, сброд старой квартирной мебели по углам. Стиралку ещё не купили, и обычно я принимаю душ в носках и толстовке. Приемлемо, но мерзко. Сейчас голый, конечно. И очень счастливый. Тру шрамы от крыльев на ослепительной фейской спинке. Парко, томительно мокро, прекрасно. Фея поворачивается ко мне, и с лукавым, брызжущим Солнцем прищуром, шепчет:

— Смотри.

Опускаю глаза. Вдоль моей острой подвздошной косточки бежит золотая струя. Обоссать к чёртовой матери — вот каковы твои забавы, любовь моя бессмертная. Я б отомстил, да и дышу при тебе с трудом, где уж что хлеще. Целуешь меня, хохочешь. Мойся дальше один, раз такой умный. В доме прохладно, прячусь под одеяло, свечусь. Стал бы светлячком и на меня бы летели феи. Феи-злодеи сжимали бы брюшко и пришпиливали иглой, как брошь. Цепляли на грудь, являлись на бал, разводили бы сплетни — блядища, мол, ваша королева, то с жуком, то вообще с лягушкой. Шум воды прекращается, по гравийке тормозит авто. Сбрасываю сон на ходу, вскакиваю, стучу по двери ванной, смешным строгим голосом выдаю:

— Надевай штаны, батя приехал.

Всё он знает. Раньше вообще кентавр был, теперь хоть фея. Ждёт все равно девочку, но как я тебе девочку. Удочерю когда разве что, так ведь не дадут. Мокрые волосы, довольные лица — не слишком чинно, но хоть одетые.

— Да ты заебал, Саня, — говорит отец глазами, ртом говорит — Здравствуйте.

Ты любишь своё имя, перекатываешь его во рту, круглое «о», острое «р», крошечная циркулярная пила. Рукопожатие, секунда переминаний с ноги на ногу. Запираемся вдвоём в моей комнате. Взрослый мальчик, а всё равно детская. Шпаклёвщики зачем-то нарисовали слонёнка на стене, а я и не против. Приставка, конструктор, фото кумира в рамочке — он был из ваших, пока не состарился.

Космос на Землю спускается рано, ноябрь. Безвоздушная тьма за окном, серебристое окошко ноутбука травит очередные сказки — Калифорния, загорелые сёрферы, голубая пена на губах океана. В ледяной России даже феи реальнее, чем этот компот. Может,