21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

Ася садится за стол, включает ноутбук и одним махом пишет эту историю. Оказалось, чтобы полюбить мертвого принца его нужно сначала убить.

Глори Дэй

Костёр, на котором её сожгли, превратился бы в розовый куст. В подступающем полдне качаются головы роз — белые с зелёными жилами и красноватым ожогом по краю. Я лежал бы под этим кустом звёздные дни и Солнцем налитые ночи. По какой-то странной справедливости, проблеску божьей истины в беспощадной тьме обыденного, меня похоронили бы там же, под этим чёртовым кустом Глори Дэй.

Но никто, кроме меня, так и не узнал, что она ведьма. Я сидел с ноутбуком на летней террасе и ждал человека. Запястье с изящным белым пушком приземлило меню мне под нос. Я листал страницы и гадал, будет ли настоящий коктейль лучиться тем же оранжевым светом меж кубиков льда. Буркнул название, запястье потянуло меню к себе и скрылось из вида. Часы нахмурились — нужный человек опаздывает на десять минут.

Я оторвался от экрана и закрыл веки, солнечный день пульсировал по их изнанке как каналы на Марсе. Где-то там, на красной планете, синекожий господин ждёт зеленый коктейль в приятной тени террасы. Отворяет сонным взмахом десять пар глаз и видит её.

Знать не знаю, как описывают слепые то, что их сделало таковыми. Она ставит передо мной стакан и уходит. Гляжу на белый затылок, угадываю очертания крыльев в косых скулах лопаток под форменной рубашкой. Появляется нужный человек, но я сам-то уже ненужный. Бормочу бог весть что. Да она дышит за стойкой громче, чем он говорит. Я сказался больным, мол, ухо, горло, нос. Щедро глотнул ледяного месива из стакана — помогает, вы разве не слышали? Не слышу, слышал ли. Не выдерживает, спешит на другую встречу, жмёт руку, ставит в блокноте галочку: «На такого-то время не тратить». Убирается восвояси, учтиво и торопливо.

Я ведь импозантный, с той разницей, что в одежду, как на мне сейчас, ещё лет двадцать назад носили не импозантные, а их дети. Я ведь умница, продаю идеи, в среду днём пью коктейль по цене десяти своих студенческих обедов. Чего стоит позвать девчоночку, официанточку. Вместо этого я — идиотски! — потрошу бумажник в поисках крупной купюры, пишу на ней: «Уже люблю» и телефонный номер. Семёрка вальсирует с пятёркой, последняя моя извилина в мозгу танцует сама по себе.

Разумеется, не звонит. Да и кто сейчас звонит, все пишут. Не пишет. Спустя три дня сунулся в кафе. Вместо неё какая-то рыжая, между ресниц водят хороводы лисицы с зайцами. Не то.

Мне везёт через неделю, она заговаривает со мной сама.

— Саша.

— Женя.

А кто из нас где, в общем, без разницы. Я возвращаюсь за ней после смены, чтобы проводить домой. В сладком облаке липового цвета, в неоновой зелени подсвеченной фонарями листвы, мы движемся.

— Знаешь, у меня три брата, козлятушки, ребятушки. Дениска босой, Данилка косой и Димка-заика.

Когда она открывает дверь квартиры, я отличаю Дениску по заячьей губе.

— А мама?

— Сбежала с хулиганом, почти всё время дети у меня.

Мальчишки шумят, толкаются. Димка обидно косит, Данилка плюётся словами в ответ, Дениска лупит их обоих поварёшкой по голове. Шаровой молнией мечется меж них моя ведьма, белым запястьем своим тащит за шкирки, расставляет по разным углам.

— Ещё пару братиков, и можно строить их пентаграммой, — вот такой из меня остряк.

Она хохочет.

— Так четвертый уже есть! Мать месяц как родила. Сама не знала, что носит, думала, разъелась. Не видела её с полгода, а тут новости. Скоро мне спровадит снова. Будет в каждом углу по ребёночку.

У меня и хомяк в чайной ложке захлебнётся, а у неё уже орава. Пусть и кривоваты, зато умытые, весёлые. А она знай себе порхает меж столиков как в майском саду и это с таким-то камнем на шее.

Она укладывает гномиков рядком, в свете настольной лампы открывает книжку со сказками Андерсена. Я подкладываю под голову свёрнутую толстовку, ложусь на ковёр. Её голос похож на воду, но это не звуковое сходство, не звон течения, не ласковый плеск. Голос как подобие невесомости, которую чувствуешь в водной толще. Гномики обращаются в белых птиц, трое подхватывают клювами сетку. Из голубого неба вырастает четвёртая птица, толчок, и земли под телом больше нет.

Я просыпаюсь утром, пытаюсь понять, где я. Вспоминаю только когда встречаюсь взглядом с Данилкой. Он стоит по-солдатски прямой, прилежно расчесанный, лямки ранца деловито обнимают плечи. Только глаза разбегаются в кучу, как разметавшиеся по зелёному полотну бильярдные шары. Мы выходим все вместе, гномики бьются за право держать её за руку. Проигравший Дениска чуть не рыдает.

— Данилка, будь добр, уступи младшему.

— А что не Димка?

— Так он вчера уступал.

Один глаз Данилки глядит на неё, другой на меня, я вижу, как в каждом из них теплится влажный блеск. Она тянет мальцов в школу и кивает мне через плечо напоследок. Саша-Женя, Женя-Саша, не получается вспомнить, какое из двух имён моё. Но самое страшное — я провёл с ней рядом несколько часов и не могу представить её лицо. Тонкий нос, глаза, конечно, зелёные, с разметанными по радужке сахарными крупинками — но ведь это всё только слова, рядки значков на белом фоне экрана. Я строчу их в рабочем документе, прямиком в проекте рекламной кампании сырных палочек. Гадость редкая, разве что гномам на корм.

Свиданий у нас никогда не бывает. То рабочая смена, то выпас малолетних. Уже могли бы оставаться одни, осенью старшему в пятый. Не выдерживаю и спрашиваю. Она, Женя, Евгения, Ева, хмурится страшно, безбожно:

— Знаешь, я как-то оставила их на три дня. Просто сбежала, как есть. Было легко и спокойно, наконец тихо. Торчала у приятеля, выходила плясать на балкон. Потом как скрутит всё внутри от пищевода до почек. Прибежала к ним, они как ни в чём не бывало — дом из подушек построили, скачут себе. Я выдохнула, а потом догляделась — Данилка совсем окосел, Димка и слова сказать не может, у Дениски будто губа ещё сильнее задралась. Сгребла всех в охапку, знаю, что нельзя при них, а реву, что есть сил. Потом смотрю — а братцы такие же, как прежде. Нельзя им одним, понимаешь?

Да понимаю я всё, а как быть дальше, не знаю. Только потянешься целоваться, тайком, на кухне, тут же гном заорёт, будто режут. Усадишь Женю на коленки, зароешься носом в затылок, золотые поля, испарина мурашек — прибегает Дениска, плюхается сверху. Дразнят, дразнят, дразнят в школе.

— Ну ты им сдачи дай. Научить?

Дениска вздыхает в ответ.

— Научи.

Я ведь и не женился ещё ни разу. И вот — здравствуйте, папаша на выходной. Скачут по мне, глупости болтают. К Новому году получил три подарка: аппликацию с макаронами, рисунок акварелью, Снегурку из папье-маше. Женя зевает — возились полночи. Бледная моя, носатенькая. Куда мне вас всех, куда?

Но я забываю, что она ведьма, и слышит все мои мысли. Будто я крошечный человечек у неё во рту, складываю ладошки граммофоном и кричу. Мой голос, усиленный резонацией её черепа, гудит в голове изнутри. Глаза вмиг темнеют. Она спокойно наливает чай, но я-то знаю — всё кончено.

Вечер проходит как обычно. В самом сердце хаоса наконец засыпает сморенная бесчинствами ребятня. Я держу лицо Жени в ладонях. Сахарные крупинки в радужках будто не на своём месте — Земля развернулась другим бочком и звёздное небо сменило узор. Целую её долго-долго, в последний проклятый раз.

Следующим утром мечусь по району и пытаюсь вспомнить, где она живёт. Валит снег, стынут ресницы. Нахожу похожий дом, но подъезд, разве это тут было? Чья-то добрая рука расписала стены цветущими полями, в маковой дали трепещут нежные уши толстого зайца. Нет, всё не то. Вышвыриваюсь на улицу, бегу в один, второй, третий. Запыхавшийся, несусь в её кафе, падаю за столик. Появляется рыжая:

— Что-нибудь