21 история о том, что умерли не все - Анна Сергеевна Чухлебова

пришиты друг к другу наживо. Опускаю шею и гляжу на свой распанаханный живот — красными нитками в недра брюха вшиты две какие-то склизкие трубочки. Фалопиевы, может, из учебника биологии. Отвожу взгляд на вспоротую, сломано-кукольную Наташу. Она слабо улыбается с пола. У нас любовь.

Наташина соседка по комнате тоже Наташа, но, конечно, не такая красивая. Наши чётные, её нечётные — разделываем пространство дроблением времени. Нечётные дни набиты канителью парков и чехардой лавочек — сентябрь-октябрь щедр, плюс двадцать без дождя. Развлечения разнообразны — плевать с моста, подставлять лица Солнцу, болтать про самоубийц — только зевни, и вот, летят вниз, кто в реку, а кто на асфальт набережной. Чётные дни наши — в Наташиной комнате, сцепившись длинными тонкими ногами в неразрывный узел.

Шатким, сомнамбулическим вывертом реальности, без слов и договоренностей, странный мой сон о пришитых трубах опрокинулся в явь. Сначала Наташа просто привязала своё запястье к моему дермантиновым ремешком, надо было играть, что мы один человек — её рука правая, моя левая. Она веселилась, пока мы не приложили об пол литровую банку мёда — липко, стеклянно, жалко, требует немедленной уборки. В другой день она всадила в изгиб моего локтя оранжевый кончик окурка. Я рассвирепел, она сказала, что теперь моя должница и я могу делать с ней всё, что захочу. Ушел, чётный провели порознь, в новый нечётный намотал её длинные, выкрашенные в чёрный волосы на кулак и чирканул ножом. Кривого каре мало — собрал пучок у левого виска, чикнул и там. Наташа скривилась, будто стала на сорок лет старше в секунду, поморгала, глубоко вдохнула и улыбнулась. Мне стало невыносимо и чудовищно, в глазах защипало, в носоглотке засвербило.

— Снявши голову по волосам не плачут, — хохотнула Наташа.

Чёрный, жестковатый, блестящий хвостик я сохранил в алой оберточной бумаге в ящике письменного стола. Обычный вечер — сырно-желтый световой круг над исписанными дырками конспектов, я, как мышь-переросток, выгрызаю в тетрадке очередные пустоты. Свет над письменным столом идет рябью, морщится как море, как море тёмных волосков на худой Наташиной руке. Заскучав над уроками, заскучав по Наташе — от нежного «Пока, Володя» до момента, который трепещет над моей макушкой прямо сейчас, прошло долгих три часа. Ждать новой встречи все бесконечные девятнадцать. С дурною смесью тоски, нежности и какого-то неназванного, липучего чувства, достаю Наташин хвостик, кручу в руках, зажимаю между верхней губой и носом на манер исполинских усов, выпрямляю спину, неотрывно гляжу в черную стену. В таком виде и застает меня мама, сообщает, что я идиот и не поступлю, и что всё это мерзко, мерзко. Вот была же у тебя Валя год назад, держались за ручки, играла на пианино, такая хорошая девочка, весь двор её по очереди, по очереди, где очередь, там и порядок. А Наташа эта какой-то кошмар, такая взрослая, дурит школьника, мальчика, зайчика Володю.

— Владимир-это волчье имя, — отвечаю непроницаемо.

Мама глотает последнюю фразу, качает головой и уходит. Я прохожусь пальцами по гладкой черноте Наташиного хвостика, заворачиваю в бумагу, прячу в стол. Прохладноватая постель, неудобоваримое ребро раскладного дивана — обычно не чувствую, а сегодня — да. Ворочаюсь, руку то так, то эдак, колено, плечо — сложиться бы сейчас в плоский прямоугольник конверта, разукраситься маркой и улететь авиапочтой к далёкому и страшному океану. Не вынес, вскочил, снял со шкафа плюшевого медведя, лёг, обнял мягкую спину, представил, что это Наташа, уснул.

Утром наступил нечётный. Школьная тягомотина — зеваю на третьей парте широко, как лев в саванне. Отдавленная нога на водопое, звон в голове от прилетевшего в голову мяча, фиаско у доски, плывущая, грациозная, птичья двойка на расчерченной решётке дневника. Мрачноватым предчувствиям нет места, освобождаюсь в час, гребу ногами по листьям, шелест, хруст, желтизна, свежо и сладко. Наташа вернется в три, последние минут пятнадцать сижу под дверью вытянув ноги, задницу примостив на учебник по алгебре. Не знаю, что с собой делать. Пока никто не слышит, шиплю её именем себе под нос, растворяясь в прибое великолепного «ш». Она появляется в конце коридора весёлая и злая, обритая наголо, проскальзывает карточную колоду дверей, тычет мне в голень носком невозможного берца на платформе, возится с замками, я вожусь со шнурками на ее берцах, стаскиваю с силой, гляжу на нее — лысина ей к лицу, череп хорош, крепление к шее изящно. Наташа говорит, что так дальше нельзя. Отворачиваюсь к кухонной тумбе, открываю ящик стола, достаю бывалый кухонный нож, вдыхаю, выдыхаю, всаживаю себе в глаз. Зеркало бьётся, картинку кривит, дальше тьма.

В офтальмологии таких было много — ожоги, аварии, переломы глазницы. По старинной русской традиции врал соседям по палате, что упал на ножичек. Всё казалось, что если скажу правду, убьют. Вот тот особенно, которому в драке вынесли оба. Печальный корпус бравых пиратов, шитьё, обезбол, кому-то принесли водку, карты. Говорят, моя мама ничего, ого-го, телефончик дай. Отвечаю, что занята. Прости, мама.

Когда наконец появляется Наташа, я плачу одним глазом, а она двумя.

Год спустя на месте дыры зарос кожаный овражек. Я ношу его под чёрной латкой, выглядит недурно. В хлопотах обо мне мать забыла про переезд, в армии я не нужен, да и на филологический всё-таки взяли, тут я франт, оригинальная личность. На переменах, у всех на виду, Наташа снимает мою повязку. Исследует кратер языком под вздохи и звуки проглоченной тошноты вокруг. Весь факультет только и болтает, какие мы с ней уроды. Как-то я притаскиваю букетик астр, она отламывает головку цветка и вставляет на место моего левого глаза. Я звезда, живу громко и свято, и Наташа хохочет, сложив на меня длинные ноги.

Три истории о конце света

Музы Катрины

Катя платит за Колю уже два года, но так, чтобы об этом никто не знал. Коля рассеянно поправляет узел галстука, тянет пластиковую карту официантке, вводит пин. Официантка мотает на палец белокурый локон, легонько вздыхает и уходит.

— Милая девочка. Сто рублей на чай найдется?

Катя долго роется в сумке и протягивает смятый полтинник.

— А ещё нету? Некрасиво же как-то.

Катя поднимает взгляд и белки её глаз розовеют от крови.

— Ладно, тогда не надо.

Коля встает с места, запихивает купюру в боковой карман пиджака, помогает Кате одеться, распахивает перед ней двери, кричит через весь зал глубоко и бодро: «Всего доброго!» Белокурая официантка толкает в бок бармена:

— И как эта мышь такого красавца охомутала.

Улица пахнет весной и пылью. Коля причитает:

— На две с половиной насидели. Скинешь на карту? У меня ведь совсем ничего нет, в магазин ещё на неделе ходил.

— Только бельгийский стаут из дубовой бочки помню.

— Ну вкусно же было? Ты тоже пила.

Возразить и нечего.

***

Душным вечером, под небесами винного оттенка, у распахнутого балконного окна, Катя, приподнимаясь на цыпочки и возвращаясь на пятки, вскрывает душу. Протокол вскрытия фиксирует осоловевшая, приподнято-добродушная подруга.

— За неделю до расставания поняла — родинки на его левой лопатке выстроились в созвездие Персея. Не весь Персей, конечно, стопа-бедро-плечо. Головы нет ни своей, ни Горгоны. Да и самого Персея нет на небе в мае, скрылся за горизонтом Персей.

Подруга кивает, чпокает винным горлышком, наливает себе и Кате.

— И ведь скучаешь по всякой ерундистике. В возрасте Христа, а всё тот же праздничный блондинчик. Спина безволосая, желтоватая, только выше созвездия два волоска отрастают упрямо. Он все ерепенится — вырви, кошмар какой. Потянешь пинцетом и выходят, чуть темноватые у корня. Положишь к нему на коленку в шутку, он вспыхнет, стряхнёт.

— А теперь что?

— Верни, что на свадьбу дарили, говорит. Пятьдесят тысяч родители давали, говорит.

— А ты?

— А я — если нуждаешься, возьми себе кольца. Он ни в какую, это же подарок, как можно. Потом заезжал за вещами, молча забрал и уехал.

Подруга таращит глаза, мгновенно трезвея.

— Дело