Пассажиры империала - Луи Арагон

задумчивость и отворачивался от людей, скрывая набегавшие слёзы. Словом, то был идеальный зять, скорбящий об умершей тёще. Комедия разыгрывалась совершенно бесцельно, но доставляла актёру горькое удовлетворение. Ведь он ни разу не сбился с тона. Ему хотелось возвести лицемерие в систему, чтобы лучше скрывать свои тайные мысли, свой гнев, свою ненависть, своё отвращение. Голова его была занята денежными расчётами, а он с гнусным ханжеством произносил фразы, исполненные бескорыстия. Чем больше он лгал, тем больше Полетта одобряла его. Во время погребения его притворство достигло в некотором роде величия.

В общем, Пьер стремился заглушить душевные терзания. Вся эта комедия отстраняла образ Бланш. Отступало самое страшное: мысль о том, что она не любит его. А он-то, обманутый простофиля! В сорок лет уверовал в романтическую выдумку, в какую-то безумную любовь! Он не мог себе этого простить. И не прощал себе также нелепых, бредовых мечтаний, которым он поддался. Нежданно, сразу. Так пловец, которым видишь себя во сне, вдруг не достаёт дна, и его затягивает омут. Всё своё знание жизни, весь долголетний опыт, приобретённый дорогой ценой, всю эту жестокую житейскую мудрость он вдруг позабыл, и не только разучился жить и думать по-старому, а как будто этого и не умел никогда и вновь был полон неведения, ещё более глубокого, чем в юности. Позабыв об условиях реального существования, словно эти оковы спали с него, он выдумал какое-то ребяческое приключение, фантастический мир, где его и Бланш, как в песне, соединила страсть. Как будто люди не были тупицами, уродами, лгунами, как будто любовь не была собачьей свадьбой, а человеческое общество — западнёй, огромной ловушкой, из которой вырваться невозможно. Но ведь тот убийственный, короткий ответ, который дала ему Бланш: «Я не люблю тебя» — ничего не объяснял, ровно ничего… Он лишь передавал, вернее, выдавал всеобщую мерзость. Разумеется, она его не любила и не могла любить. Разве существует в нашей жизни, и вообще в жизни, любовь в подлинном смысле этого слова? А ведь некоторые болваны из-за этой самой «любви» кончают самоубийством…

И снова ему вспомнилась монография о шотландце Ло, которую он начал много лет назад, за которую сто раз принимался и опять бросал. Никто ничего не знал о сердечных делах Ло. А всё-таки… Следовало бы поискать, не было ли любовных драм в жизни этого человека, зачинателя современной денежной системы, человека, сделавшего возможной работу чудовищного механизма, который всех захватывает своими шестернями и так опустошает души людей, что они уже больше не могут любить.

Больше не могут? А прежде разве могли? Иллюзия. Когда же она возникла, эта иллюзия, заполнявшая страницы книг и потрясавшая молодые сердца совершенно беспочвенным упоением? Право, наркотики более честное средство…

Размышляя об этом, Пьер, однако, проделывал всё, что полагалось по церемониалу похорон, и чувствовал, что он не лучше статистов в опере, когда они, одетые в нелепые костюмы, с голыми ногами в декабре месяце, выступают в сценах из жизни раннего средневековья и по указке режиссёра то изображают отчаяние перед лицом народного бедствия, то ужас перед разгневанным божеством, а у самих в голове вертятся мысли о газовом счётчике, о голодных ребятишках, а то и о постыдных пороках, а чахлое их тело разъедает какая-нибудь парша. Да, жизнь нелепа, как оркестр, разыгрывающий какую-то пародию на музыку, и от фальшивых голосов скрипок начинает тошнить.

— Искренне сочувствую вашему горю…

Доктор Моро склонил голову, лицо его выражало глубокую скорбь и сдержанное волнение. Дело происходило на кладбище, у раскрытой могилы, где уже покоились тётушка Эдокси, Сесиль де Сентвиль — мать Паскаля и Мари, префект д’Амберьо… Земля была вскопана, гроб обвязан верёвками, венки пока прислонили к соседним памятникам, у ямы хлопотали два факельщика и могильщик, которым помогал Бонифас, без куртки, с засученными рукавами. Вокруг теснились провожавшие и родные покойницы. Полетта в длинной креповой вуали обливалась слезами и потом и вся вздрагивала от рыданий, под ногами вертелись дети, и в толпе высилась высокая сутулая фигура Блеза… Удушливая жара, мухи, солнце… Пьер как будто очнулся от зачарованного сна — кругом было кладбище, могильные плиты, а на них вырезаны лживые эпитафии и всеми забытые имена. Он посмотрел на доктора Моро и произнёс подобающим случаю проникновенным тоном:

— Благодарю вас за то, что пришли проводить…

В замке были накрыты столы на сорок шесть персон. Все родственники. Нельзя же, положено соблюдать обычаи, даже когда они вызывают ужас. Разве приятно бросить родную мать в чёрную яму? Надо скрасить горе хоть завтраком. Обеда можно и не устраивать. Но уж что надо, то надо.

XLIX

— Аббат Петьо сейчас принесёт, не беспокойтесь, племянница…

Даже и на поминках надо принимать прописанное вам лекарство, а пузырёк с каплями остался в спальне. Аббат Петьо, секретарь его преосвященства, поспешно поднялся с места. Отличительными особенностями этого долговязого и сухопарого молодого человека в больших очках было асимметричное лицо с очень коротким, почти отсутствующим подбородком и странная манера то и дело кланяться, усиленно потирая себе руки.

Завтрак на сорок шесть кувертов потребовал длиннейшего стола на козлах, поставленного на террасе под деревьями, и уйму чертовских хлопот на кухне. Разумеется, в помощь прислуге был призван весь персонал «Альпийской гостиницы». А своими силами ни за что бы не управиться.

Епископ сидел напротив Пьера Меркадье, по правую руку его преосвященства — мадемуазель Агнесса де Шандаржан, старая дева сорока восьми лет, родная тётка Норбера, а по левую руку — другая старая дева, немного постарше, — родственница покойного префекта д’Амберьо. Они всё время разговаривали друг с другом о покойнице, обмениваясь репликами под самым носом епископа. Если бы бедняжка Мари знала, что её отпевал сам епископ, как ей было бы приятно! Впрочем, она, несомненно, это знает…

— Вряд ли она так уж была бы довольна, — заметил епископ. — Я хоронил её мужа, крестил её детей, хоронил её мать, венчал Полетту… Теперь я не такая диковинка для моих родственников.

Епископ был тучный и довольно высокий старик, с широким увядшим лицом и почти таким же носом, как у Блеза д’Амберьо. Верхняя часть лица, несмотря на морщины, была ещё довольно красива, — особенно хорош был высокий, слегка облысевший лоб. Но нижняя часть лица подгуляла: щёки обвисли, все черты расплылись. Пухлые короткопалые руки, казалось, были довольны, что избавились хоть ненадолго от епископского перстня с аметистом. Он всё складывал их ладонями вместе, по обыкновению католических священников, но у него в этом молитвенном жесте было меньше благочестия, чем стыдливого смущения. Застольная беседа вскоре стала довольно