Пассажиры империала - Луи Арагон

шумной, но епископ разговаривал почти с одним только Пьером, и Пьеру, который не очень любил толковать с духовными особами, так как не хотел выставлять напоказ, что он человек неверующий, и всегда чувствовал, как его неверие в эти минуты назойливо выпирает, сейчас было очень неловко, а кроме того, он не мог забыть, что неожиданная нелепая пирушка связана со смертью его тёщи.

Вокруг всё громче становился нестройный гомон подвыпивших людей. Жара способствовала быстрому и шумному опьянению. Какие, однако, глупости говорят под хмельком эти люди! Пока не подали жаркое, никто не решался смеяться. Но за рыбой сдержанность вдруг сменилась самым откровенным весельем, и сотрапезники заговорили во весь голос. Полетты не было за завтраком, и ей прощали это отсутствие; старик де Сентвиль сидел на верхнем конце стола, расстроенный, но полный достоинства. Его преследовало назойливое желание, он упрекал себя за нелепую мысль, да что поделаешь! Ему, видите ли, хотелось попросить, чтоб за столом пели песни. Неодолимое желание. Он, разумеется, никому даже не заикнулся. Ведь это был бы сущий скандал. А между тем лишь он один горевал об умершей.

За десертом епископ принял другие капли. Кофе пить не стал.

Лицо у него было очень доброе и немного испуганное, настороженное. И вдруг прищуренные глаза широко открывались. Выпуклые, как у рыбы, глаза сразу освещали всё его усталое лицо. И тогда поражало, что у этого робкого человека может быть такой пытливый взгляд. Он наблюдал за Пьером, и Пьер это чувствовал. Что он думал, этот епископ? Вероятно, как и все, умилялся, видя скорбь Пьера, которую все приписывали его привязанности к покойной тёще. Пьер, так же как и епископ, не стал пить кофе, отказался и от ликёров.

— В таком случае пройдёмтесь, дорогой мой, — сказал епископ. — Не мешает немного поразмять ноги. Тут уж слишком погребальное настроение…

— Вы находите? Наоборот, эта тризна…

— Ну вот именно, погребальная трапеза — тризна… Вы не возражаете против прогулки?

— Нисколько…

Они прошлись по террасе, обогнули беседку тётушки Эдокси, миновали кедровую рощицу и сели на скамью около старой, источенной червями балюстрады в конце сада, откуда видна была вся долина, простиравшаяся за Бюлозом. Было около трёх часов дня; над горой стыли облака.

— Что за люди! — сказал епископ. — Вылезают из своих нор только когда кто-нибудь из родни умирает. И до следующих похорон их не увидишь, во всяком случае такого сборища не бывает. Странная эта связь — родство, по крайней мере в том смысле, в каком мы его понимаем… Должен сказать, что больно смотреть на вашу печаль…

— Мою печаль? Мне не хотелось бы, чтобы вы обманывались.

— Да я и не обманываюсь, право, друг мой. А другие пусть себе обманываются на здоровье.

На что он намекал? Вероятно, почувствовав, что Пьер готов встать на дыбы, он тотчас пошёл на попятный. Это была его обычная манера. Он всегда придерживался особой стратегии: сперва внезапная атака, потом отступление, отход в сторону для того, чтоб противник, то есть собеседник, успел свыкнуться с брошенной в разговоре мыслью, после чего можно спокойно возвратиться к ней.

Его преосвященство увлекался психологией.

Он заговорил о госпоже д’Амберьо, высказался о ней с большим чувством, но в словах его была крупица осуждения покойной, что всегда подкупает зятя — даже у свежей могилы тёщи. Епископ отличался болтливостью. Он говорил, говорил и, запрокидывая голову, с удовольствием слушал свой голос. В минуту мрачной печали эта словоохотливость была удобна для Пьера. Епископ рассказывал об Италии, откуда он приехал. Ах, Сорренто! Его святейшество, папа римский, принял его благосклонно и удостоил очень долгой аудиенции. Замечательный человек! Французы даже не подозревают, какую огромную потерю они понесут в тот день, когда не станет папы Льва Тринадцатого.

И тут епископ дал беглый обзор различных кардиналов и всего окружения папского престола. Но он знал, что Пьер человек неверующий. Не желая лить воду на мельницу врагов церкви, он тотчас свернул в сторону. Его святейшество очень тревожится о судьбе Франции, о настроении умов в стране. Раздоры воцарились в ней…

— Ну что вы! — возразил Пьер, лишь бы что-нибудь сказать. — Какие же во Франции раздоры? Во всяком случае не больше, чем обычно…

— Неужели вы серьёзно это говорите, дитя моё? Такие глубокие раздоры, такой раскол в стране!..

Пьер пожал плечами. Раскол? В чём же это? Политические распри и только… Что ж тут особенного? Был у нас буланжизм, была Панама. Кажется, из-за этого не умерли, все здравы и невредимы.

— А дело-то Дрейфуса? — напомнил епископ.

— Дело Дрейфуса? Да его уже похоронили и забыли… Разве мы, французы, способны долго интересоваться такими историями? Разумеется, я тоже, как и все, имею своё мнение об этом деле… Но совсем теряюсь в подробностях, уж очень всё запутано. Должен сказать, ваше преосвященство, я предпочитаю разбираться в социальных явлениях, когда они уже стали историей и поддаются научному анализу…

И он рассказал о своей работе, посвящённой Джону Ло.

Епископ потихоньку перешёл в наступление.

— А мне вот очень хотелось бы побольше узнать об этом деле, которое так волнует общественное мнение. Судьба этого еврея-офицера, осуждённого за измену и шпионаж, из головы у меня не выходит… Заметьте, что раз приговор вынесен судом, значит, суд во всём разобрался и мне как священнослужителю не подобает копаться во всяких скандальных историях. Но среди моей паствы есть умы весьма благородные, которых, однако, смущает это дело. Например, одна дама открыла мне свои сомнения, меж тем она несомненно истинная христианка, душа высокая и милосердная. И вот меня взяло любопытство. Любопытство ещё не такой великий грех. Признаюсь, я и сам был встревожен. Фактическая сторона дела какая-то необыкновенная, запутанная; в судебной процедуре полно всяких непоследовательностей; люди, причастные к этому процессу, дружно ополчились против всяких попыток выяснить истину…

— Да ну их! — прервал его Пьер. — Я-то, по правде сказать, убеждён в невиновности Дрейфуса и не раз спорил из-за этого с покойной тёщей. Но в сущности… Я ведь не еврей, меня это не касается. Я, как и все у нас в роду, страдаю духом противоречия, но уж не настолько, чтобы принять из-за Дрейфуса мученический венец. И если в интересах армии, правительства и безопасности Франции надо, чтобы Дрейфус пребывал за тюремной решёткой, я не позволю себе возражать против этого на основании своего собственного худоумного суждения и сведений, полученных не только из десятых, а из сотых рук…

— Вы, конечно, правы, совершенно правы, друг мой. Я и сам себе это твержу. Но вот что удивительно — не могу успокоиться; даже сна