Пассажиры империала - Луи Арагон

часами. Эрнест Пейерон был противен Пьеру. Никогда ещё так не выступала вульгарность этого человека. И никогда ещё Пьер так ясно не чувствовал, что сам он принадлежит к другому миру, недоступному для его собеседника. Самый голос Пейерона, его выговор, его лексикон, манеры, движения — всё было ему мерзко. В эту минуту Пьер глубоко понимал, как и почему можно возненавидеть чернь.

«Чернь», то есть усталый после бессонной ночи фабрикант, принял Пьера Меркадье только из вежливости. Ему безумно хотелось спать. Пьер это понял и пошёл прогуляться. Месяц тому назад, под вечер, он беседовал с этим человеком, в то время как госпожа д’Амберьо устраивала в замке сцену дочери и брату. Разговаривали они о женщинах, ничто не мешало им тогда говорить о женщинах, и циничные шуточки Эрнеста Пейерона вызывали у учителя истории глубокое отвращение.

Это происходило пятнадцатого августа, а теперь было двенадцатое сентября. Сколько всего случилось за этот недолгий срок. Просто невероятно. Пьеру вспомнились дни размолвки между двумя семьями, встреча с Бланш в парке и завязавшийся роман… кровать под балдахином, гора, часовня в лесу, мечта, едва расцветшая и вдруг унесённая бурей… Странная роль, которую во всём этом сыграла мать Полетты…

Вдруг в мир его мыслей ворвался аббат Петьо. Долговязому священнику Пьер Меркадье казался чем-то вроде хищного зверя, разгуливавшего на свободе. С хищным зверем нельзя заводить разговоров. Разве только при некоторой невинности души. Аббат Петьо смутно чувствовал, что в голове у родственника его преосвященства бродят такие мысли, от которых вчуже становится жутко, но именно поэтому его и влекло к грешнику. Будь Пьер Меркадье такого же высокого роста, как и сам Петьо, вряд ли аббат решился бы с ним заговорить. Разница в росте действовала на него успокоительно. Разговор был самый пустячный, мало соответствовавший озабоченному виду аббата. Особым своим чутьём он открыл, что Пьер Меркадье — слуга дьявола и гнездилище греха, творившегося в замке. Аббат с удовольствием занялся бы изгнанием из него бесов. Однако ему пришлось, скрепя сердце, предоставить его попечению архиепископа Трапезундского, возвратившегося пешком из Бюлоза, где он отслужил мессу, а потом довольно долго пробыл в доме приходского священника, который хотел воспользоваться его посещением и открыть ему сердце, ибо его вдруг стали терзать сомнения по поводу непорочного зачатия. Его преосвященство успокоил это мятущееся сердце. Он возвратился домой довольный собою, но голодный.

— А теперь уже поздно перекусить что-нибудь, — скоро завтрак подадут. Испорчу себе аппетит. Да и похоже будет на чревоугодие…

— Полноте, что вы! — сказал Пьер. — Я сейчас велю подать вам чашку шоколада и тартинок с маслом.

Когда гость принялся закусывать, Пьер хотел было уйти, но епископ удержал его:

— Кузен, мне надо с вами поговорить…

Ну вот! Пьер уже целые сутки чувствовал, что надвигается объяснение. Видно, его не избежать…

— Дорогой мой, — сказал епископ Трапезундский, обмакивая в шоколад ломтик хлеба с маслом, — я теперь не могу вмешиваться в то, что меня не касается. Живите вы все, как вам хочется, моё дело сторона. Но мы с вами встретились здесь в тяжёлые дни… Не перебивайте меня… Я не слепой и не так уж глуп, чтобы не понимать некоторых вещей. Я говорю не о кончине моей дорогой родственницы, упокой господи её душу. Правда, её смерть и мысли, которые она вызывает, отнюдь не могут внести успокоение в смятенное сердце… Я же вас просил не перебивать меня… Ну какая вам нужда лгать мне? Я в общих чертах знаю, что здесь происходило за последний месяц… Милая Полетта мне говорила.

Ага, вот оно что! Вот источник проповеди. Полетта исповедалась епископу, и теперь он выступает в качестве посредника. Ну уж нет, извините…

— Мне очень жаль, ваше преосвященство, однако я должен прервать этот разговор. Я нисколько не сомневаюсь в ваших благих намерениях, но вы зря теряете время…

— Ради важной цели мне не жаль потерять время. Кстати сказать, вы ошибаетесь…

— Нет, не ошибаюсь. Но я считаю излишним чьё бы то ни было посредничество между Полеттой и мною. И вообще, надеюсь вы не обидитесь, но, как известно, я человек неверующий, и мне неприятно вмешательство священника в наши семейные дела…

— Та-та-та, кузен, не горячитесь! Вы именно ошибаетесь: Полетта вовсе не просила меня поговорить с вами. Бедная девочка! Она в заблуждении, и я даже не пытался рассеять его. Сказать ей правду… Нет, я полагаю, что не следует открывать ей глаза, особенно теперь, когда она потрясена смертью матери, ведь это для неё такой удар. В час смятения душевного она может придать всему чрезмерно большое значение…

— К чему вы клоните?

— А вот к чему: именно оттого, что я не хотел открыть глаза Полетте, а сам я не слепой, я счёл своим долгом перед богом, или, если угодно, перед своей совестью, поговорить с вами…

— Пожалуйста. Но я вас не понимаю…

— Послушайте, не нужно быть большим мудрецом, чтобы угадать, что священные узы, соединяющие вас с вашей супругой, ныне уже не так крепки, как прежде, иначе были бы совершенно непонятны развернувшиеся здесь события… Не обижайтесь, пожалуйста! И кухарка знает, и вся деревня знает. Простите меня за откровенность, но она избавляет нас от лишних слов. Господи боже мой, какой беспорядочной жизнью вы живёте, сын мой, но я и не подумал бы говорить с вами об этом, если бы с болью душевной не видел, что вы страдаете, и страдаете из-за своих страстей. Не отрицайте. Ваше лицо, ваше поведение, ваш голос выдают вас… Вам кажется, что вы умеете лгать, притворяться, и, может быть, вам действительно удаётся обманывать окружающих. Но свежего человека вам не провести. Я-то уж не поверю, что вы, как это воображает Полетта, оплакиваете бедную госпожу д’Амберьо. Полноте! Вы влюблены, влюблены до безумия, и вы несчастны. Это ведь в глаза бросается. Тише, тише! Ну, для чего вам отпираться? Без сомнения, вы по-рыцарски желаете сохранить тайну ради этой… Но вы плохо храните свои тайны… Да и она тоже. Впрочем, я же не добиваюсь от вас признания, и разговор наш останется, конечно, между нами. Я читаю в вашем сердце… Какое там опустошение в столь краткий срок! Вы жили более или менее спокойно… Нельзя же надеяться, что супруги всю жизнь будут пылать страстью первых лет. Чувства человеческие увядают. Но ведь вы достигли, в общем, душевного равновесия… И вдруг вы приезжаете сюда… Вы встретили её… Мне не трудно представить себе, что вы увлеклись, обстоятельства так сложились и как будто даже извиняли вас… Ах, сын мой, я