Пассажиры империала - Луи Арагон

не стану говорить вам, какой грех вы совершили… Может быть, Полетта не такая уж безупречная жена… Да и всё это смятение чувств не настолько чуждо мне, чтобы я не распознал в той бессмысленной надежде, которую человек в некий роковой день возлагает на земную любовь, бесконечную, вечно томящую нас духовную жажду — одну из форм веры христианской.

— Ваше преосвященство, прошу вас… Не знаю, право, что вам показалось…

— Не лгите, кузен. К чему? Ведь я всё знаю… Ещё раз говорю, вам не придётся просить меня соблюсти тайну. И поймите вы: то, что преступно в глазах света, для старика, который всем этим пожертвовал, имеет смысл вам неведомый… Говорю я не в суд и не в осуждение… Люди непрестанно стремятся к счастью, всё ждут, всё надеются: вот придёт счастье, и оттого-то они так несчастны. Это ведь в природе человеческой. И вы тоже не избежали сей беды. Мне понятно, какую драму вы переживаете… Я мог бы промолчать. Могу и сейчас умолкнуть… Но, по-моему, это будет просто бесчеловечно…

— Ваше преосвященство, опасно будить лунатиков.

— Но вы уже пробудились, дитя моё. Ужасное пробуждение. Не бойтесь, я не стану вас попрекать. Когда врач осматривает рану, он не бранит человека, нечаянно нанёсшего её себе, а старается как можно лучше наложить повязку. Вы взлелеяли безумную мечту. Говорю вам, я понимаю, сколько в такой мечте высоких, благородных чувств… тогда как то, что обычно называют долгом… Да, я могу это понять… Всё начать заново… Какое мужество! А только были бы вы готовы разрушить… всё разрушить?

— Полетта…

— Совсем не о Полетте речь! Вы всё ещё видите во мне защитника вашей жены. Это глупо, это почти оскорбительно!

У прелата, видимо, в запальчивости вырвались эти слова. Наступило молчание. Пьер задумался, потом тихо произнёс, как будто говорил сам с собой.

— Разрушить… Да, мне кажется, ничто бы меня не остановило, я всё бы мог разрушить…

— Всё? Разрушили бы семейный очаг!.. Оставили бы жену, бросили детей… Да? Не знаю, право, как в глубине души я должен отнестись к такому чувству, с ужасом или с восхищением. Странные речи в устах священнослужителя, правда? А вот я именно так думаю, что поделаешь… Значит, вы похитили бы её у мужа, вырвали бы эту женщину из её круга, отняли бы мать у дочери? Да, разумеется. А дальше что бы вы стали с ней делать? Вы представляете себе, как бы она стала жить с вами в маленьком провинциальном городке, в учительской среде.

— Я бросил бы учительствовать.

— И куда бы уехали? Чем стали бы заниматься? С кем общались бы? А вы вполне уверены, что могли бы своей любовью заполнить её жизнь и что она заполнила бы вашу жизнь? Вы не приняли в расчёт слабостей человеческих. И силу материнской любви — а это крепкие узы…

— Она вам это говорила?

— Да, мы беседовали с ней. Видите, как можно ошибиться. Вы воображали, что меня подослала Полетта. А меня просила поговорить с вами мадам Пейерон… Вы поражены, да? Ведь она не ходит в церковь. Но что это доказывает? Наступает такая минута, когда женщине нужно открыть своё сердце… а мы носим сутану, — это всё-таки внушает уважение неверующим.

Епископ Трапезундский вздохнул и опустил веки, почти совсем закрыл глаза. Он страстно любил психологию. Он обожал играть роль посредника. Наблюдать, как люди реагируют на то или другое. Любознательность его граничила с греховным любопытством. Такие психологические исследования могли причинить вред людям. Он это сознавал и с сожалением сдерживал себя.

— Умейте обуздывать себя, Пьер, умейте себя обуздывать. Не скажу, что в этом секрет счастья… но это секрет душевного спокойствия. Подумайте, что вы собирались сделать! Какая страшная жизнь ожидала бы вас! Эта женщина постоянно упрекала бы вас за все жертвы, которые ей пришлось бы принести ради вас поневоле, и выдавала бы их за жертвы сознательные… Адская жизнь! Ромео и Джульетта… Не забывайте, что они умерли на заре любви. А вы сами видите — первое же препятствие разлучило вас. Не думайте о ней больше. О, я знаю, это только сказать легко. Вы ведь серьёзно попались, правда? Бедный, вы, бедный!

Пьер слушал, нервно ломая маленькие веточки. Он уже находил в этих словах сочувствие своему горю. Ему уже казалось естественным вторжение епископа в его внутреннюю жизнь. Он уже не удивлялся…

Но тут появился аббат Петьо, желавший что-то сообщить его преосвященству…

«Всё разрушить? — думал Пьер. — А разве не всё для меня рухнет, если придётся жить по-старому? Да ведь всегда на жизненном пути позади остаются развалины. Всегда — что бы человек ни делал. Разрушение — глубинное свойство самой сущности бытия. То, чего мы не посмели уничтожить, всё равно рушится само собой. Рухнет и та картонная декорация, за которой ничего не таится, ровно ничего. Хорошо бы её подпалить! Эх, пусть бы запылала!»

И вдруг он представил себе, какую жизнь он может повести. Пусть нелепую, дурацкую, но зато он будет жить один. Один! Вот что хорошо! Чудесно! Потом он подумал, что епископ зря трудился, хотя нельзя сказать, чтобы он не нашёл нужных слов или слишком часто вкладывал в свою речь религиозные идеи. Нет. Для священника у него на редкость широкий ум. А всё-таки за кулисами у него всегда бог, даже в самых дерзких его речах… Что же, не удивительно — священники без этого не могут; ведь и у каждого из нас свои мании, свои навязчивые идеи. Вот, например, у него самого, какие у него навязчивые идеи? Должно быть, из-за них-то он и потерпел неудачу с Бланш. Если бы человек знал, какие у него есть навязчивые идеи, он умел бы их скрывать, и тогда какая была бы у него власть над женщинами…

И вдруг Пьер расплакался, как ребёнок… «Что это со мной? — бормотал он. — Что же это со мной?»

LI

— Ты возьмёшь меня с собой, папа? Возьмёшь? — Я ведь тебе уже сказал: не возьму.

— Ой, папа, ну возьми, пожалуйста.

— Не приставай. Я люблю охотиться один. Ты всю дичь распугаешь.

Паскаль был очень огорчён. Какая несправедливость! Кто, спрашивается, как не он, набивал патроны для папы? Хотя, по правде сказать, такое занятие — не жертва, а одно удовольствие. Привинчиваешь к краю стола машинку, насыпаешь в гильзу порох, засовываешь первый пыж, сыплешь дробь, ещё один пыж, сверху всё закрываешь картонным кружком, потом поворачиваешь ручку машинки, она загибает края гильзы — и патрон готов! Напиши только, какой номер дроби…

— Я не