Пассажиры империала - Луи Арагон

послушайте. Я не могу говорить о том, что было меж нами, знайте только, что я буду хранить воспоминание об этом. Ведь двое любящих за несколько дней могут дать друг другу такое счастье, что иные за всю жизнь не изведают его, а потом эти двое опять становятся чужими…

— Ты лжёшь!

— Молчите, Пьер! Не надо портить самое лучшее, что есть у нас. Зачем терзать друг друга? Зачем…

— Не бойся, Бланш, всё кончено. Ты убила любовь в моём сердце. Я теперь смотрю на тебя точно на какую-то другую женщину… Я больше не верю в нелепую свою мечту. Нет, не мечта была нелепой, а нелепо было верить, что она может осуществиться…

— Пьер, почему столько горечи? Мне хочется, чтобы воспоминание о днях нашей любви осталось нашей с тобой тайной, прекрасной тайной…

— Ах, да, главное — тайна. Ну, тут уж тебе нечего бояться, я не из болтливых. Можешь по ночам спать спокойно.

— Перестаньте, Пьер.

— Что ещё? Я, значит, должен помочь тебе выдумать слащавую сказку, на потребу тебе смастерить этакий дешёвенький сувенирчик, вроде коробочки, оклеенной ракушками…

Он почувствовал в темноте, что она сделала резкое движение. Хочет убежать? Красная точка прорезала темноту крутым зигзагом. Нет, не убежала, стоит совсем близко. Взяла его за руку.

— Зачем нам мучить друг друга? — послышался её высокий певучий голос. — Разве нельзя хранить нетронутым сокровищем память о четырёх неделях…

— О четырёх неделях? Какой точный подсчёт!

— Дай я обопрусь на твою руку, — сказала она. Пьер не сразу заметил, что она заговорила с ним на ты.

Сначала они шли в темноте молча. Как старые супруги, в любви которых уже нет чувственности. А всё же… Она возобновила беседу, говорила просто и смущённо. Сказала, как ей грустно. Вскользь упомянула о Сюзанне.

— Опасность теперь уже совсем миновала?

В вопросе прозвучала отвратительная холодность. Он отгораживался от неё вежливостью. Оскорбительной вежливостью. Быть может, он чувствовал, что вот-вот вернётся прежнее, и боялся этого. Он не желал больше страдать. Каким он был глупцом, поверил, что эта женщина спасёт его от Полетты. Теперь, когда близится освобождение, когда ему стала так ясна вся ложь жизни, Бланш ему не нужна. Незачем менять одни цепи на другие, опутывать себя новой ложью. Скоро он вырвется на свободу!

— Послушай, Пьер, во всём виновата я одна… признаюсь… Не надо мне было… Вы, мужчины, — дело другое, для вас это естественно… Но я… Я должна была всё оборвать в первую же минуту… Но я не могла. Тоска заела. Если бы ты знал, какая пустота в жизни женщины! И вдруг захочется любовной песни… захочется, чтобы в душе что-то пело… чтоб больше ни о чём не думать… чтоб пришло такое, о чём сладко будет думать…

Пьер слушал её с ненавистью. Значит, он был для неё игрушкой.

Она говорила ещё долго. И странно действовали на него её слова: чувства его не изменились, а всё же её голос как-то обволакивал его, уносил куда-то вдаль, успокаивал… Они поднялись по дороге, вышли на террасу и, словно по безмолвному уговору, направились к той скамье, с которой открывался вид на долину, — к той самой скамье, где недавно Пьер сидел с епископом. Присев рядом с Бланш, Пьер сказал:

— Право, увидели бы нас, подумали бы: вот любовники… А ведь мне больше нечего тебе сказать. Я даже не понимаю, о чём можно с тобой говорить. Дядюшка вот целыми вечерами околачивается возле тебя — о чём вы с ним толкуете?

— Мосье де Сентвиль очень добр ко мне. Беседуя с ним, отдыхаешь душой. Уверяю тебя!

— Спасибо за такой отдых. О чём же вы с ним «беседуете»?

— Обо всём. О жизни… Он гораздо больше знает жизнь, чем это кажется.

— Да что ж он там знает? Любопытно!

— Ты несправедлив к нему. Жизнь он знает.

— Вот умора! Жизнь! Дядюшка знает жизнь!

— Ну, женщин, если тебе так больше нравится… Ты несправедлив к своему дяде. И не только в этом, кстати сказать.

— Что это значит?

— Да ничего… Только…

— Что «только»?

— Ты не рассердишься? Нет? Ну вот, мы очень много с ним говорили… Не думай, — не о нас с тобой…

— Да я уж подумал…

— Какой ты глупый! Нет, мы о нём самом говорили, о его жизни. Обо всём этом — о замке, о зиме. О старости. Ну, о его одиночестве… Мне хочется сказать тебе одну вещь. Можно?

— Пожалуйста.

— Вот что… Но прежде всего, не думай, что я говорю по его подсказке, по его поручению. Поверь, если б он узнал… Я сама захотела поговорить с тобой… Ты знаешь, что у него денежные затруднения. А в сущности, замок — это вся его жизнь… Что же будет, когда люди, которым он выдал закладную, потребуют, чтобы замок продали с молотка? Что же с ним станется? С каждым годом он всё больше влезает в долги. А доктор Моро его подстерегает, и уж конечно не выпустит. Он ждёт того дня, когда из замка выгонят хозяина, чтобы водворить сюда своих чахоточных… Тогда придёт конец Сентвилю… и куда же денется бедный старик, где он будет доживать свой век?..

— Так. И что же дальше?

— Пьер, не напускай на себя эту сухость. Ты ведь богатый, у тебя есть деньги. Ты бы мог выкупить закладную…

В темноте послышались странные звуки, словно забулькала вода: то был сдержанный смешок Пьера. Так вот что замыслил дядюшка, вот почему он ухаживает за Бланш! Жульничество, слишком уж явное жульничество! И она взяла на себя роль посредницы! А он-то, Пьер, ломал голову, по какой таинственной причине её вновь потянуло к нему, и она решилась побыть с ним наедине в потёмках, ласково поговорить с ним, нежным, тоненьким голоском… Подумать только, ведь он чуть было как школьник не попался на приманку. А всё дело было в закладной! Всё дело в закладной!

Он ответил самым серьёзным тоном:

— Дядя преувеличивает. Положение его не такое уж бедственное. Доктор Моро вовсе не изверг. И потом, мы ведь помогаем дяде… Он не говорил вам? Не желает, значит, разглашать семейные тайны, — только потому, конечно, и не говорил, дорогая мадам Пейерон… А что касается закладной, — глубоко сожалею, но у меня врождённый страх перед закладными. Не знаю, почему. В этом есть что-то болезненное. При одном лишь слове «закладная» меня мороз по коже подирает. Поговорим о чём-нибудь другом.

— Пьер, — шепнула она, — я вас не узнаю.

— О, не удивительно! Темно кругом. А я ни капельки не изменился. Но знаете что? Пусть этот драгоценный Сентвиль