Пассажиры империала - Луи Арагон

и сами не знают, считать ли им Джона Ло благодетелем рода человеческого или преступником. Вот почему до сих пор нигде ему не поставлен памятник. Любой вояка, сделавший удачный пушечный выстрел, награждён и улицей, названной его именем, и сложившейся о нём легендой, и признательностью потомков, тогда как о шотландце Ло только вскользь упоминается в какой-нибудь главе учебника истории, и то больше в связи с его банкротством, нежели с его изобретением…

Однако же…»

Меркадье бросил перо. Шотландец Ло был только предлогом — хотелось чем-нибудь занять ум, но занятия этого хватило ненадолго. В голове пробивалась некая мысль, но едва она вырисовывалась из-за целой горы финансово-исторических рассуждений, Пьер убегал от неё. Он страшился делать из неё выводы, — так на облаве зверя, когда скользкие тропинки приведут к плохо обложенному месту, охотник боится слишком рано вспугнуть зверя или совсем потерять его след… Надо было бы записывать свои соображения, делать заметки. Но Пьер Меркадье терпеть этого не мог.

Идея эта очень серьёзно задевала финансовый патриотизм, из-за которого он так невыгодно для себя ограничивал свои биржевые операции, и затрагивала также общепринятые, внушённые воспитанием взгляды на семью, на отцовские обязанности. Следовало всё продумать до конца, сделать выводы. До тех пор невозможно было писать о Джоне Ло и бумажных деньгах. Однако между ними и мелькавшей в голове идеей была некоторая связь…

Словом, то было весьма сложное сплетение желаний, раздумья и бешеного гнева. При таком настроении можно было с одинаковым успехом написать ещё несколько страниц монографии или же устроить семейную сцену, погрузиться в мелочные дрязги или отдаться полёту мысли, буйному порыву души, искавшему выхода.

Вечером между супругами Меркадье, словно разряд электричества, вспыхнула ссора.

Пьеру вздумалось рассказать о своей встрече с кузеном Гаэтаном.

— Отдаст он своего сына в лицей или не отдаст, мне-то какое дело? Он думал польстить мне, — ведь я преподаватель казённой школы. До чего глупы люди! Разве они видят в человеке только человека? Нет. Видят в тебе учителя, француза и так далее. Словно надевают на тебя три-четыре пиджака, один на другой…

— Три пиджака? Зачем? — сказала Полетта. — Но если тебе всё равно за Гаэтана, будет ли его сын учиться в лицее или ещё где-нибудь, то тебе должно быть всё равно и за своего сына…

— Опять ты про то же? Достаточно уж было из-за этого споров.

— Нет, право, ведь это совсем нелогично. И если тебе всё равно за сына Гаэтана…

— Ты уже говорила… Так, значит, мне должно быть всё равно и за моего сына! Да ну его к чёрту, моего сына! Конечно, мне за него всё равно, пусть себе учится у попов или где тебе угодно. Но из-за того, что он учится в поповской школе, у меня неприятности по службе, а я не желаю неприятностей… За меня самого мне не всё равно.

— Значит, ты всё-таки намереваешься…

— Да отвяжись ты, надоела! Ведь мы уже говорили об этом, да кой чёрт говорили — ругались всю дорогу, — крикнул Пьер. — От самого Парижа до Тене ругались. Хватит! Я устал языком трепать. Паскаль перейдёт в лицей, я имею право учить его в лицее, угодно тебе это или неугодно.

— Как вы грубы, друг мой!

Пьер пожал плечами. Когда Полетта переходила в разговоре с ним на вы, чтобы подчеркнуть разницу между утончённостью собственных чувств и грубостью мужа, она выводила его из себя.

Он повторил, что Паскаль перейдёт в лицей, — перейдёт, и баста! Бабьих воплей он больше терпеть не намерен, и женина политика ему осточертела не хуже политики правительства и господ депутатов. Выложил он всё это с такой злобой, что Полетта испугалась, смутно почувствовав надвигавшуюся опасность. Тревога внушила ей осторожность, и она умолкла. А потом от избытка тревоги сделала глупость: воображая, что она действует хитро, Полетта прибегла к очень старому, избитому средству.

Впрочем, возможно, это и не было только уловкой; может быть, после всех треволнений, пережитых за последнее время, после томительной скуки бесконечно долгого дня она и в самом деле испытывала потребность в любовных утехах. Как знать? Но в иных случаях желания приходят не вовремя и вызывают последствия, обратные тем, которых можно было ожидать.

Сначала Пьер не обратил внимания на необычайную кротость жены, на внезапную её покорность и чрезвычайно приятную для него молчаливость. Множество мелких знаков внимания, которые она вдруг стала оказывать ему, прикосновения, улыбки сперва только раздражали его. И лишь когда Полетта очутилась возле него на общем ложе, где они уже так привыкли чувствовать себя чужими друг другу, он заметил в ней необычное волнение. Глаза у неё блестели, она прижималась к нему, переплела свои ноги с его ногами. На мгновение он чуть было не попался на удочку, как в прежние дни. И тут же в нём вспыхнула бешеная злоба против неё. Злоба, которая, однако, не угасила желания.

Но то уже было желание укрощённое. Похоть случайного любовника. Впервые он смотрел на Полетту с презрением и ненавистью, тем более ярой, чем усерднее жена старалась обольстить его. Он смотрел на неё как на проститутку. Ну чем она отличается от продажной женщины? Ничем. Те же повадки. Те же приёмы. Только ловкости меньше, вот и всё. Он делал вид, что ничего не замечает, а она нервничала, смотрела на него с немой мольбой, не смея произнести некоторые слова, раскрывала вырез ночной сорочки, чтоб он видел её грудь, изнывала в томлении. В конце концов она, вероятно, и вправду загорелась желанием.

— Ах! — воскликнула она. — Что ж ты, не видишь?

Никогда ещё он так не обращался с нею, никогда ещё не испытывал, подобно многим мужчинам, этого чувства, когда влечение к женщине смешивается с презрением к ней. Он мстил ей. Полетта была сейчас для него только вещью, а не живым существом. Удовольствие, которое она доставила ему, не возвратило былого к ней уважения. А в удовольствии, которое она сама, видимо, испытывала, было что-то раболепное, угодливое. Она смотрела на него с усталой, сонной улыбкой и словно ждала, что он положит на камин плату за её ласки. Пьер с каким-то злорадством осквернял низкими и пошлыми мыслями то, что некогда связывало их. Он исцелился от страсти к ней, в её объятиях у него нисколько не кружилась голова. Ещё не так давно, хотя он считал её дурой набитой и скрипел зубами, слыша её глупый смех, достаточно было Полетте обнять его, чтоб он почувствовал, как сильна её чувственная власть над ним. А теперь!..

Оттолкнув Полетту, он уткнулся