Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Он слегка улыбается, и оба его коллеги тоже улыбаются. Пиннеберг понимает, что хорошо бы и ему сейчас улыбнуться, но при всем желании не может.

Герр Шпаннфусс подытоживает:

– Одним словом, запомните: еще одно опоздание – и вылетите на улицу без уведомления. Посмотрим, как вам понравится околачиваться на бирже. У нас таких, как вы, целая очередь… Можете идти.

Пиннеберг медленно идет к двери. Они оставили его в живых – еще раз. И вроде бы надо радоваться, но он не рад, он чувствует, что это лишь отсрочка. Рано или поздно это случится, он ведь пустое место, так что когда-нибудь это все равно произойдет, и иногда почти хочется, чтобы этот момент наступил побыстрее и уже остался позади.

«Они выпивают из людей все соки, – мрачно думает он, – места живого не оставляют, и, если все свершится побыстрее, может, хоть что-то уцелеет». Внезапно ему вспоминается утро в Малом Тиргартене – утро, когда он получил это место. Да, все так. Все так. В памяти всплывают красивые слова, которыми иногда – да что там, часто – бросаются власти: готовность к самопожертвованию, дисциплина, истинный немец… «О боже, боже, и это они говорят нам – людям, с которыми так обходятся! Сначала уничтожат, а потом от того, что осталось, ждут мужества и самопожертвования… боже мой…»

– Стойте! – командует герр Шпаннфусс.

Пиннеберг успел передумать много мыслей, но за все это время сделал лишь пару шагов, только дошел до двери. Он оборачивается и смотрит на начальников.

У герра Шпаннфусса в руках карточка – розовая картотечная карточка с какими-то цифрами и расчетами. Эти цифры и расчеты в концентрированном виде отражают профессиональные достижения Йоханнеса Пиннеберга.

– Герр Йенеке жалуется, Пиннеберг, что у вас сильно упала выручка. Вы еле дотягиваете до нормы.

Пиннеберг смотрит на троих мужчин, слова вертятся на языке, но он ничего не говорит.

– Ваша выручка постоянно падает, Пиннеберг, – говорит Шпаннфусс. – По сравнению с весной обеспечиваемая вами среднемесячная прибыль упала почти на шестьдесят марок…

«Ого», – думает Пиннеберг.

– Я попрошу герра Йенеке, – говорит Шпаннфусс, – повнимательнее за вами присматривать, чтобы вернуть стимул к усердной работе. А частную жизнь вам придется несколько ограничить. – Пауза. И очень энергично: – Я позволю себе, герр Пиннеберг, выразить восхищение вашими прежними успехами – вы каждый месяц превышали норму на сто марок! Для такого виртуозного продавца, как вы, четыре марки в день, разумеется, не составят проблемы. – И очень решительно: – Но если вы опять с трудом дотянете до нормы, придется нам сделать вывод, что частная жизнь вас слишком затянула, и принять соответствующие меры. Мы поняли друг друга, герр Пиннеберг?

Пиннеберг молча смотрит на него.

Герр Шпаннфусс улыбается.

– Взгляд у вас, конечно, очень выразительный, герр Пиннеберг. Но хотелось бы услышать и устное подтверждение. Мы друг друга поняли?

– Да, – тихо говорит Пиннеберг.

– Прекрасно, можете идти.

И Пиннеберг уходит.

И снова фрау Мия. Это мои чемоданы! Придет ли полиция?

Овечка сидит в своей маленькой крепости и штопает носки, Малыш лежит в своей кроватке и спит. На душе у нее неспокойно. Пиннебергу в последнее время скверно: дерганый, подавленный, он то заводится с пол-оборота, то ходит пришибленный. На днях хотела сделать ему приятное, купила немного селедочного салата. Выставила на стол, а он раскричался: они что, миллионеры? Бутерброда с маргарином ей уже мало? У него забот полон рот, а она…

После того случая он с утра до вечера ходит притихший и понурый, разговаривает с ней очень ласково, все его существо молит о прощении. Приносить извинения незачем, в них нет никакой необходимости. Они – единое целое, их ничем не разделить, сказанное сгоряча слово может лишь задеть, но ничего не разрушит.

Овечка штопает носки. Штопать их вообще-то бессмысленно, особенно носки мужа – там дырка на дырке, и «не дыры, а пропасти», как она выражается. Она просила отдавать ей носки сразу, при первой же крохотной прорехе, пока ее легко зашить. Когда дела шли лучше, он за этим следил, но теперь на все махнул рукой, и вот результат – дырка на дырке. Овечка и это понимает: его гложет тревога, он ни о чем другом думать не может, одержим этой нормой продаж, все остальное побоку.

Раньше все было по-другому. Они были юны, влюблены, любовь наполняла их жизнь светом, сверкала серебряной жилой даже в самой темной породе. А теперь все разлетелось на куски – груды серого щебня и лишь изредка сверкающий осколок. И снова щебень. И снова осколок былого сияния. Они все еще юны, все еще любят друг друга так же, как раньше, а может, даже сильнее, они ведь так друг с другом срослись – но осталось ли в их жизни место смеху? Да и как смеяться – искренне смеяться – в этом мире оздоровителей экономики, которые наделали столько ошибок, и маленьких людей, униженных, растоптанных, которые трудились изо всех сил?

«Капелька справедливости не помешала бы», – думает Овечка.

И пока она так думает, снаружи доносится крик – это крик Путтбреезе, причем Путтбреезе ругается с женщиной. Что-то знакомое чудится Овечке в ее высоком пронзительном резком голосе, она прислушивается – нет, вроде бы речь о каком-то шкафе…

Но тут Путтбреезе зовет ее. Кричит:

– Эй, хозяюшка! – И во всю глотку: – Фрау Пиннеберг!

Овечка поднимается, идет к лестнице, бросает взгляд вниз. Да, все же это тот самый голос – внизу рядом с мастером Путтбреезе стоит ее свекровь, фрау Пиннеберг-старшая, и, похоже, они страшно недовольны друг другом.

– Старуха рвется к вам, – говорит мастер, тыча в нее своим корявым большим пальцем, и ретируется. Раз – и нет его, он даже дверь на улицу захлопывает, так что женщины остаются в кромешной тьме.

Но через некоторое время глаза привыкают, Овечка различает внизу коричневый костюм с модной круглой шляпкой, а под ней – очень белое жирное лицо.

– Добрый день, мама, ты к нам? Йоханнеса нет дома.

– Ты что, намерена так и беседовать со мной сверху? Может, объяснишь, как к вам попадают?

– По лестнице, мама, – говорит Овечка. – Она прямо перед тобой.

– А другого пути нет?

– Другого нет, мама.

– Вот это да! Что-то я совсем перестаю понимать, почему вы съехали от меня. Ну ладно, об этом мы еще поговорим.

Впрочем, ступеньки она одолевает без труда, фрау Пиннеберг-старшей они нипочем, просто она решила сразу высказать свою точку зрения. Взобравшись на крышу кинозала, она вглядывается в перекрестье пыльных стропил, где клубится тьма.

– Вы что, живете здесь?

– Нет, мама, вон там, за дверью. Хочешь взглянуть?

Она открывает, фрау Пиннеберг входит, озирается.

– Ну-ну. В конце концов, каждый сам решает, как жить. Мне Шпенерштрассе как-то больше по душе.

– Да, мама, – говорит Овечка. Если милого не задержат на работе, он будет дома через четверть часа. Ей очень хочется, чтобы он пришел поскорее. – Не хочешь раздеться, мама?

– Нет уж, спасибо. Я зашла всего на две минуты. В гости вы меня не звали… Да и вообще так со мной обошлись…

– Нам очень жаль… – неуверенно начинает Овечка.

– А мне нет! Мне – нет! – перебивает фрау Пиннеберг. – Я вообще не об этом пришла говорить. Хотя, конечно, это хамство – вот так бросить меня безо всякой помощи по хозяйству. Вы еще и ребенка завели?

– Да, сыну скоро полгода. Его зовут Хорст.

– Хорст! Предохраниться вы, конечно, не могли?

Овечка смотрит на свекровь твердым взглядом. Она лжет, но тем тверже ее взгляд:

– Мы вполне могли предохраниться.

– Вот как! Для начала было бы неплохо оценить свои финансовые возможности… Я, во всяком случае, считаю, что это безответственно – произвести ребенка на свет без гроша за душой. Но, конечно, если вам это в радость, то мне-то что, рожайте хоть дюжину.

Она подходит к кроватке