Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Овечка – это Овечка, она прекрасно понимает, что человек, который каждый день кровь из носа должен выполнять установленную норму продаж, раздражителен и сварлив. Овечка ничего не отвечает.

Малыш вопит.

– Очаровательно! – глумится Пиннеберг. – Просто очаровательно! Непонятно только, как мне завтра быть бодрым на работе!

И еще через некоторое время гневно:

– Я и так отстаю! Да когда же он заткнется!

Овечка молчит, а Малыш орет.

Пиннеберг ворочается с боку на бок. Прислушивается. И снова вынужден признать, что сын орет не от раздражения и не от голода, а, похоже, от боли. И, конечно, он сам знает, что наговорил ерунды, что Овечка тоже это понимает и не принимает близко к сердцу, но он все равно злится на собственную глупость. Ну что же она молчит, пусть уже что-нибудь скажет! Знает же, что ему тяжело начинать разговор первому!

– Милый, а тебе не показалось, что он слишком горячий?

– Не обратил внимания, – бурчит Пиннеберг.

– И щечки красные.

– Еще бы, так орать!

– Нет, на них явно красные пятна. А вдруг он заболел?

– Да чем ему болеть? – спрашивает Пиннеберг. Но это новый поворот, и он ворчит: – Да включи уже свет! Все равно лежишь как на иголках…

И они снова включают свет, и Малыш снова перебирается к маме на руки и в тот же миг затихает. Судорожно сглатывает еще раз и успокаивается.

– Ну, этого ты хотела? – злобно говорит Пиннеберг. – Не бывает такого: боль, которая прекращается, как только берут на руки!

– Потрогай его ручки, они такие горячие…

– Подумаешь, горячие! – произносит Пиннеберг безжалостно. – Это от крика. Если я так буду орать, тоже вспотею. Мокрый буду как мышь.

– Но все же ручки у него слишком горячие. Боюсь, Малыш заболел…

Пиннеберг ощупывает ручки, и настроение у него резко меняется:

– Да, действительно горят. Неужели у него температура?

– А у нас, как назло, даже градусника нет.

– Да ведь все хотели купить, но деньги…

– Да, точно, – выносит вердикт Овечка, – температура.

– Слушай, Овечка, – смиряется Пиннеберг, – давай я завтра куплю градусник на деньги Яхмана. Он дал их мне, чтобы тратить, и ему точно без разницы, куплю я на них бутылку вина или градусник.

– Завтра посмотрим, – говорит Овечка.

– Может, дать ему еще чаю? – предлагает Пиннеберг.

– Нет-нет, куда ему столько, животик-то маленький.

– И не поймешь, то ли правда что-то болит, то ли нет, – снова сомневается Пиннеберг. – А вдруг он просто притворяется, чтобы его носили на руках?

– Но, милый, мы же его никогда не носим.

– А давай проверим: положи его в кроватку, и он тут же заорет.

– Но…

– Овечка, положи! Пожалуйста, сделай как я говорю. Клади. И увидишь…

Овечка долго смотрит на мужа, потом кладет ребенка в кроватку. На этот раз даже свет тушить не приходится: Малыш тут же начинает вопить.

– Вот видишь! – злорадствует Пиннеберг.

Но Овечка все равно достает Малыша обратно и берет на руки. Пиннеберг ждет, что младенец снова успокоится, но тот продолжает кричать.

Пиннеберг застывает, глядя на него. И наконец говорит:

– Ну, знаете ли, теперь его и это не устраивает! Не угодили его светлости, поди ж ты!

– У него что-то болит, – мягко говорит Овечка. Она баюкает ребенка на руках и напевает. Он вроде бы затихает, но потом снова принимается плакать. – Милый, пожалуйста, ложись в постель; может, тебе все-таки удастся подремать…

– Ни за что!

– Пожалуйста, приляг! Ну милый, миленький, ну я тебя прошу. Мне будет гораздо спокойнее, если ты поспишь. А я днем прилягу на часок. Тебе надо выспаться…

Пиннеберг смотрит на нее. Потом похлопывает жену по спине.

– Ладно, Овечка, я лягу. Но если что, сразу буди…

Но поспать не получается. Они по очереди пытаются подремать, по очереди носят ребенка, поют, укачивают – без толку. Иногда крик превращается в тихое хныканье, но потом снова набирает обороты… Взгляды родителей встречаются над ребенком.

– Кошмар какой-то, – говорит Пиннеберг.

– Как он мучится!

– Это нечестно! Такой маленький, за что ему такие мучения?

– И помочь ничем не можешь…

Овечка вдруг пронзительно кричит, прижимая ребенка к себе:

– Малыш, крошечка мой, ну что мне сделать?

Малыш только плачет.

– Да что же с ним такое? – бормочет Пиннеберг.

– Господи, и ведь сказать не может! И показать не может, где болит! Маленький, ну покажи маме, где бо-бо? Где, солнышко?

– Какие мы дураки! – сердится Пиннеберг. – Ничего не знаем! Знали бы, может, сумели бы помочь!

– И спросить не у кого!

– Я пойду за врачом, – говорит Пиннеберг и начинает одеваться.

– У тебя же нет талона больничной кассы.

– Врач все равно обязан прийти.

– И взносы за прошлый месяц у нас до сих пор не уплачены.

– Это ему все равно, с кассой я сам разберусь.

– В пять утра никакой врач не придет. Любой скажет, что это терпит до утра, как только услышит про больничную кассу.

– Врач обязан прийти!

– Милый, если ты приведешь его в эту квартиру, по этому нашему трапу, мы неприятностей не оберемся. Чего доброго, еще заявит в полицию, что мы вот так вот живем. Да и не полезет он по этой лестнице, решит, что у тебя что-то недоброе на уме.

Пиннеберг садится на край кровати. Мрачно смотрит на Овечку.

– Да, ты права… – Он кивает. – Ну и влипли мы с вами, фрау Пиннеберг. Просто любо-дорого! Кто бы мог такое представить…

– Да что теперь, – говорит Овечка. – Не вешай нос, милый. Это сейчас все представляется в черном цвете. Не всегда же мы будем так жить.

– А все потому, – гнет свое Пиннеберг, – что мы – никто! Сидим тут совсем одни. И другие, такие же, как мы, тоже сидят поодиночке. И каждый что-то о себе воображает. Ах, были бы мы рабочими! Они называют друг друга товарищами и всегда поддерживают…

– Ну-ну, – говорит Овечка. – Я как вспомню отца – тоже всякое бывало…

– Да, конечно, – соглашается Пиннеберг. – Понимаю, у них свои недостатки. Но они хотя бы сидят в грязи и не трепыхаются. А мы, служащие? Взяли с чего-то, что мы чем-то лучше…

– Я тебе вот что скажу, – отвечает Овечка, качая ноющего Малыша на руках. – Баю-бай, баю-бай, ты мой Малыш, засыпай… Я тебе вот что скажу: я сама дочь рабочего, и мой отец – настоящий пролетарий, сколько бы сейчас ни строил из себя служащего…

– И что?

– А вот что. Тут есть разница. У рабочего мечты незатейливые – наесться от пуза, надеть приличный костюм, выпить кружку пива и в воскресенье выехать на природу. А вы – вы мечтаете о книгах, театрах и музеях. Ты в еде, кстати, совсем не такой привередливый, как отец.

– Ну да, – говорит Пиннеберг. – А в итоге и рабочие досыта не едят, и я никакого театра не вижу… Что там, что тут – одно и то же. Если других различий между нами нет, так их и вовсе нет: наши желания в любом случае не исполняются.

– Дальше будет лучше, – утешает Овечка.

– Дальше будет только хуже, – отвечает он.

И они замолкают, а Малыш все плачет, плачет и плачет, а они смотрят в окно, там встает солнце, светает, и они смотрят друг на друга и видят бледные, вялые, усталые лица.

– Ох, – говорит Овечка.

– Ох, – отвечает он, и они берутся за руки.

– Ну, не так все и плохо, – говорит Овечка.

– Да, пока мы есть друг у друга, – соглашается он.

И они вдвоем ходят туда-сюда по комнате.

– Вот не знаю, – говорит Овечка, – давать ему грудь или нет? А вдруг у него животик болит?

– Да, – в отчаянии говорит он. – Что делать? Время почти шесть.

– Я знаю, знаю! – вдруг громко вскрикивает Овечка. – В семь беги в грудничковую консультацию, от нас это десять минут, и проси, упрашивай, чтобы медсестра пошла с тобой.

– Точно, – говорит он. – Точно! Я тогда даже, может, на работу вовремя успею.

– А пока пусть поголодает. Хуже точно не будет…

Ровно в семь молодой