Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Она уходит танцевать с дедушкой Яхманом, и Пиннеберг с Овечкой тоже отправляются на танцпол. Но Пиннеберг мрачен, настроение у него испортилось, и, когда Овечка пытается сказать, что девушка хоть и хорошенькая, даже вблизи, но привирает на каждом шагу, он говорит лишь:

– Ну откуда нам знать. Может, все совсем иначе…

Дальше они танцуют молча, наслаждаясь тем, что впервые за столько времени снова танцуют друг с другом, вспоминают, как танцевали в последний раз, и смеются:

– Ах, мы тогда даже помолвлены не были!

Они танцуют и танцуют – она, такая красивая и статная, и он, такой славный и порядочный! И вдруг посреди глубокой задумчивости – после бурного, взахлеб, разговора они снова надолго замолкают – так вот, посреди глубокой задумчивости Пиннеберг вдруг говорит:

– Может, все и обойдется…

– Ты о чем? – испуганно переспрашивает Овечка. – Что тебе такое в голову взбрело? Что обойдется? Разве что-то стряслось?

Но он улыбается и отвечает:

– Да нет, ничего. Я просто подумал…

– О чем подумал? Говори же, милый…

И прямо на танцполе, продолжая двигаться под музыку, он рассказывает жене, что на работе стало совсем тяжело, среди сослуживцев царит уныние, и его тоже ничего, абсолютно ничего уже не радует, и все чаще и чаще становится страшно за Малыша, и, конечно, долго все это не продлится – а что же дальше?

Она отвечает печально:

– Ох, так вот чем ты себя терзаешь, милый? А мне ни слова! Но я ведь замечаю, я давно заметила, что ты не такой, как раньше…

– Увы, – отзывается он все с той же улыбкой, – иногда немного тревожно. Хотя на самом деле все наверняка не так плохо! Просто сейчас, когда мы здесь… Вот я гляжу на всех этих людей и гадаю: хоть для кого-то из них стоит вопрос, на что жить? Они задумываются о том, что им здесь вообще не место?

– Наверняка, даже не сомневайся! – страстно уверяет его Овечка. – Не нам одним туго приходится. Таких, как мы, много. Большинство. И нам еще не хуже всех… Подумай о тех, у кого вообще нет работы!

Они танцуют, танцуют. Когда один оркестр замолкает, вступает другой, можно хоть целую вечность танцевать и вести печальные беседы. И это прекрасно.

– Может, вернемся за столик? – спрашивает Овечка. – Нас ведь ждут.

– А ну их… – отмахивается Пиннеберг. И продолжает горячо: – Вот именно о безработных я и думаю. И иногда мелькает мысль: может, оно и к лучшему, если я тоже потеряю работу, ведь тогда мне не придется больше переживать – что тогда делать, как справляться. Невозможно существовать под постоянным гнетом.

– Да с чего ты взял, что потеряешь работу, милый? Ничего ты не потеряешь! Если так пойдет, Мандель просто закроется.

– Потеряю, обязательно потеряю, – упрямо отвечает он. – Я точно знаю, что останусь без работы. Меня не отпускает это чувство. И, в конце концов, пусть это уже случится – может, в некотором смысле станет легче.

– Даже в таком случае мы как-нибудь проживем, – говорит Овечка. – Живут же другие – и их очень много! Так что не бойся.

– А как же Малыш? – спрашивает он. – Я только из-за Малыша переживаю. Мы-то что…

– И его тоже вырастим, – смеется она. – Оглянуться не успеешь, а он уже будет большой! Подумай только, ему уже скоро полгода! А мне все кажется, что я еще вчера была в больнице.

– Да, будто целая вечность прошла! – подхватывает Пиннеберг. – Я и представить себе уже не могу, как мы без него жили. Вечером приходишь домой, заглядываешь в кроватку, а потом ты его кормишь, а он вопит… как будто так было всегда.

– Да, я тоже без него нашей жизни уже не представляю, – соглашается Овечка.

Тут их все-таки подзывает Яхман. Поднимает бокал.

– Идите сюда, дети, выпейте хотя бы по глоточку! Смочите горло!

Они возвращаются за столик, и миниатюрная красотка, которая уже вполне приободрилась, говорит:

– Я все думала: правда вы женаты или нет? Кольца носите и все такое… Но судя по тому, как вы танцевали: нет, наверное, все-таки не женаты.

Она испытующе смотрит на пару, нахмурив брови.

– Но отношения у вас очень близкие, – выносит вердикт девушка.

Пиннеберг поневоле начинает смеяться. Со смехом поднимает бокал и произносит:

– Skål, Норвегия! Да, настолько близкие, что у нас общий ребенок – самый лучший мальчишка на свете. И вообще мы самые счастливые на свете люди – так выпьем же, skål!

– Смотришь на вас, и зависть берет, – говорит прекрасная самочка, глядя на них. – Нас-то мужчины только используют, а потом и знать не хотят…

Тут бы Яхману и спросить про жениха, которого она якобы ждет, но Яхман не таков, он говорит:

– Ну, по крайней мере сегодня ты с нами, детка. Чего хочешь выпить? И чего бы тебе больше всего хотелось съесть?

Они пьют, и едят, и болтают, и снова пьют, и снова танцуют, и ночь проходит, час за часом, но завтра воскресенье, нет, воскресенье сегодня, и Пиннеберг сможет выспаться – а о тревогах они больше не говорят, даже не вспоминают о них.

И кажется, что они просидели вместе всего каких-нибудь полчаса и только-только появилась задушевность, как вдруг Овечка с внезапной решимостью объявляет, что Пиннебергам пора домой, пора уделить внимание Малышу. Да и вообще от такого количества минеральной воды и кофе у нее в животе урчит.

Яхман тут же вскакивает и объявляет:

– Тогда мы тоже пойдем.

И смотрите-ка, эта крошка с бледным личиком (давно уже без жениха, давно уже не из Норвегии, а из Бреслау, жизнь ее не балует, но сегодняшний дедушка очень даже ничего) – словом, крошка тоже встает, как будто и она член семьи, она действительно уже своего рода член семьи, и Пиннеберги совершенно не удивляются. Только самую малость в гардеробе, когда Яхман говорит швейцару:

– Два такси, будьте добры. Да-да, два…

Яхманы жмут руки Пиннебергам, а Пиннеберги – Яхманам, и старик Хольгер говорит:

– Ну что ж, дети мои, под конец и правда замечательно посидели. Сами понимаете, я должен проводить эту крошку…

– Разумеется, герр Яхман, – хором отвечают они.

– А завтра около полудня буду у вас!

В первое такси садятся Пиннеберги, им надо к Малышу. Они забираются в салон, стекло еще опущено, и Яхман кричит:

– Дети мои, завтра к обеду, до свидания!

– До свидания, Яхман, вечер был прекрасный! – кричат они.

Но когда шофер собирается трогаться, Яхман просовывает голову в салон и спрашивает у Пиннеберга мощным, очень таинственным шепотом, от которого стекла звенят:

– Пиннеберг, а деньги на такси у вас есть?

Тут Пиннеберг начинает хохотать и отвечает:

– Идите вы к черту, Яхман!

А Яхман бормочет:

– Ну, тогда порядок. А то я подумал…

Такси трогается, и Пиннеберг, все еще хохоча, рассказывает Овечке, как Яхман сунул ему в начале вечера не меньше сотни марок, которые по-прежнему нетронутые лежат в кармане.

– Завтра обязательно верни, – озабоченно говорит Овечка. – Ох и чудак он, этот Яхман!

– Разумеется, верну, – отвечает Пиннеберг.

Но такой возможности ему не представится. Пройдет еще много, очень много времени, и в жизни Пиннеберга все сильно переменится, прежде чем он снова увидится с герром Хольгером Яхманом, который обещался непременно быть к обеду.

Поиски Яхмана. Малыш болеет. В чем дело, молодой папаша?

В течение следующих недель Пиннеберги, глядя на оставшиеся чемоданы, время от времени вспоминали тот вечер и перебирали различные способы выйти на след загадочно исчезнувшего Хольгера Яхмана. Мысль обратиться в полицию, конечно, возникала, но они ее тут же отметали.

– Что-то здесь не то, Овечка. С чего он вообще решил у нас поселиться? По-моему, он что-то натворил. Но, странное дело, меня это совершенно не беспокоит – все равно Яхман славный человек.

– Я тоже так считаю.

– Тот седой толстяк… – задумчиво произнес Пиннеберг. – И чемоданы на вокзале Цоо. И в Западный район не хотел ехать, мол,