Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Это что-то новенькое, тут все как в сказке, – ах, они сроду не видели ничего подобного этому «Большому технозалу»: народу полно, телефоны трещат то там, то тут, и видно, как девушки снимают трубки, и говорят, и смеются, и резко бросают трубки, и снова поднимают и что-то кричат в динамик. Да, здесь царит настоящее веселье! В глубине души Пиннеберги даже жалеют, что Яхман выставил табличку «Не беспокоить» – вот бы и им кто-нибудь позвонил… Пиннеберг искоса смотрит на жену и думает: «А жена-то у меня красавица! Может, и ей письмо придет? Было бы здорово!»

Тут Яхман отвешивает Овечке поклон, и та в ужасе восклицает:

– Герр Яхман, я сто лет не танцевала! Я и танцев-то этих не знаю…

Но они уже ныряют в гущу танцующих, Пиннеберг смотрит, как они мелькают в толпе, и улыбается. Постепенно они удаляются, а он окидывает взглядом соседние столики и впервые замечает: веселятся тут не все. За некоторыми столиками сидят одни девушки, перед ними – по чашечке кофе, и вид у них оживленно внимательный; нетрудно догадаться, что они такие же, как те, из кабаре. Это оживленно внимательное выражение лиц – знак профессии.

Пиннеберг опять переводит взгляд на своих спутников, они танцуют без передышки, и снова косится на соседний столик. Он как раз женский. За ним сидят три равнодушные дамы, а рядом – совсем юное создание: опершись на парапет, она в сумрачной задумчивости смотрит на танцующих. Нет, у нее на лице еще нет профессиональной печати, оно отражает ее подлинные чувства – отсюда и мрачность, и задумчивость, и даже нижняя губка чуть оттопырена. «Хандра» – так обычно называет это Пиннеберг. На девушке – черное вечернее платье, но, несмотря на цвет, оно сошло бы за конфирмационное – такой юной она в нем выглядит, с худыми голыми руками, в которых еще не проглядывает ничего женского.

Пиннебергу ужасно ее жалко: сидит, грустит… Может, позвонить ей, сказать что-нибудь доброе? Но они слишком близко, ее соседки по столику наверняка заметят, что звонит именно он. Или он мог бы последовать за ней, когда она выйдет в дамскую комнату и дать ей двадцать марок – у него с собой столько денег, он ни пфеннига еще не потратил, и Яхман наверняка не обидится… Впрочем, это ее наверняка оскорбит, она на вид такая молоденькая, может, вообще не из этих, на своих соседок ни малейшего внимания не обращает, только смотрит хмуро перед собой.

Или, может… да нет, не надо. Он смотрит на нее, на ее юное личико – о, этот взгляд, устремленный на толпу танцующих и в то же время в никуда, – всегда так хочется помочь, и почти никогда это невозможно. Телефоны трещат, девушки одна за другой поднимают трубки – почему же ей никто не звонит? Пусть у тебя все будет хорошо, юная печальная девочка!

С танцпола возвращаются его спутники.

– Ох, я, наверное, года два столько не танцевала! Как вы танцуете, герр Яхман! Милый, надо нам тоже попробовать…

– Да-да, – откликается Пиннеберг, едва слушая ее. И выпаливает: – Послушайте, герр Яхман, сделаете мне одолжение? Видите, за вами – да нет, вы не оборачивайтесь, гляньте украдкой, а то вдруг она смутится… видите, совсем молоденькая девушка опирается на парапет? Да, вон та! Сделайте мне одолжение, пригласите ее за наш столик. – И поясняет Овечке: – У нее такой грустный вид…

– Мой юный друг, – говорит Яхман несколько удивленно, – что же вам мешает самому это сделать? Ваша жена наверняка возражать не будет. А я сегодня вечером не более чем ваш паж.

– Нет-нет, пожалуйста, лучше вы! Я… нет, нет. Вы в таких делах гораздо искуснее меня.

– Вот спасибо! – хохочет Яхман. – Премного благодарен! А вы что скажете, Эмма?

Но супруги Пиннеберг уже обо всем договорились одними взглядами.

– Если вы не против, герр Яхман, – говорит Овечка. – Она и впрямь, кажется, славная…

Яхман пристально смотрит на своих гостей, потом оборачивается, бросает взгляд на лицо девушки и наконец говорит:

– Ну, раз вы оба этого хотите… Но за последствия отвечаете вы, Пиннеберг.

– Хорошо, хорошо, пусть так, – с облегчением говорит Пиннеберг.

Он очень рад, что скоро она окажется за их столиком. (Тогда у нее не будет такого несчастного вида.)

Яхман уже звонит:

– Да-да, у вас за спиной, мужчина в годах, можно сказать, дедушка… Посидите с нами, выпейте бокальчик вина, если желаете. Ждем вас! Да, прямо у вас за спиной. За столиком.

Он вешает трубку.

– Сейчас подойдет.

Но на это как-то совсем не похоже. Пиннеберг и Овечка – они оба смотрели на нее, пока она говорила по телефону, но девушка даже не поморщилась, даже не оглянулась. А теперь, сказав что-то своим соседкам и получив ответ, берет сумочку, и встает, и идет… и проходит мимо, минует столик Яхмана, не бросив на них ни взгляда, ни даже намека на взгляд, и исчезает в толпе людей, возвращающихся с танцпола.

– Как же так! – волнуется Пиннеберг. – Может, она вас недопоняла, герр Яхман?

– Куда она пошла искать наш столик? – Овечка тоже удивлена.

– Может, оскорбилась, что мы к ней с такими предложениями… – переживает Пиннеберг.

И Овечка подхватывает:

– Наверняка ей неловко. Вид у нее был нерадостный.

– Ну конечно! – хохочет Яхман. – Ну вы и раскудахтались! Сейчас сходит кое-куда, освободит местечко для вина. Да припудрится по новой…

– На ней ни грамма пудры не было, – возражает Пиннеберг. – Она просто бледная.

– Ну, милый, в этом я бы не была так уверена…

– Погодите, скоро явится, – говорит Яхман. – Официант, еще один бокал! И еще одну бутылку того же самого!

– А я готов поспорить, что она не придет, – говорит Пиннеберг, лелея отчаянную надежду проиграть этот спор.

Надежда сбывается. Неожиданно девушка появляется вновь, Яхман встает и приветствует ее:

– Как славно, что вы согласились составить нам компанию! Видите ли, фрейлейн, у нас тут семейный выход. А в кругу семьи немудрено и заскучать. Это мой зять, а это моя дочь.

– Добрый вечер, госпожа. Добрый вечер, господин… – говорит девушка и подает руку по очереди обоим Пиннебергам. – Но вы ему не дочь, госпожа, судя по тому, как он с вами танцевал.

– Неужели? – смеется Овечка.

– Вот это да! – поражается Яхман. – Вы, стало быть, на нас смотрели?

– Конечно, – не отрицает гостья, – я на всех смотрю. Вы вообще не родственники. Вы же друг с другом на вы.

– Ничего себе, – говорит Яхман. – Однако! А я готов был поклясться, что за вашим столиком нас не слышно. Что ж, за вас!

– За госпожу, – чинно произносит девушка.

И все пьют. (Овечка, само собой, только минеральную воду.)

Пиннеберг до сих пор не сказал ни слова, только ни на секунду не отрывал взгляда от девушки. Нет, пожалуй, не так уж она и юна, как ему показалось. И на конфирмацию такое платье, конечно, не наденешь.

– Вы здесь каждый вечер? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает она, окидывая Пиннеберга взглядом. – Сегодня первый раз. А вы так подумали, потому что я сижу за столиком с теми особами? Нет, я вообще не с ними. Я просто жду жениха, а даме в таком заведении не очень удобно сидеть одной. Все время пристают с разговорами.

Пауза. Долгая пауза. Пиннеберги судорожно соображают.

Зато Яхман как всегда на высоте:

– Так у тебя, значит, есть жених?

– Разумеется, – подтверждает печальная красавица. – Иначе я не пошла бы в такое заведение.

Теперь уже молчат все – молчат и глубокомысленно созерцают свои бокалы. Или танцующих. Или фонтанчики с разноцветной подсветкой.

– Вы же не из Берлина? – спрашивает Овечка. – У вас выговор не берлинский. Такой акцент…

– Надо же, вы услышали, – отзывается девушка. – Да, я из Норвегии. Я норвежка. – И, берясь за бокал, провозглашает: – Skål, как говорят у нас!

– Skål, – отвечают Овечка и Пиннеберг.

А Яхман говорит:

– Min skål, din skål, alla vackra flickors skål[12]… или это уже по-шведски?

– Не знаю, – равнодушно отвечает красотка, –