Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

С ног, бедолага, сбивается! Ребенку сунуть пупса, накрыть стол к завтраку, намазать бутерброды, тут как раз вода вскипела, надо заварить чаю, побриться, жена все еще в кровати, безмятежно дышит…

– Нет, ну что за ерунда, – говорит Пиннеберг.

– Да погодите! – осаждает его Яхман. – Долго это не продлится. В кино вам правду не покажут…

Да, женщина наконец встает и целует мужа. Надо же, а она очень славная, а вовсе не стерва; вот она несет кастрюльку с теплой водой в ванную, закрывает дверь. Муж смотрит на часы, забавляет ребенка, разливает чай по чашкам, снова играет с Малышом, выглядывает, не привезли ли молоко. Нет, зато газета уже на месте.

Он бы, может, и не прочь почитать газету, но тут появляется жена, садится за стол, они снова берутся за руки и целуются. Каждый берет по газетному листу, по чашке и по бутерброду…

Ребенок снова кричит из спальни – пупс упал на пол, – мужчина бежит, подбирает…

– Действительно ерунда какая-то, – недовольно говорит Овечка.

– Да. Но уже интересно, что будет дальше. Не может же так продолжаться.

А Яхман произносит одно слово:

– Деньги!

И он прав. Видно, настоящий знаток таких кинолент: когда мужчина возвращается, она находит какое-то объявление в газете – ей нужно что-то купить. Начинается перебранка: где деньги, которые он выделяет ей на хозяйство? Где его карманные деньги? Он показывает ей свой кошелек, она ему – свой. А календарь на стене показывает семнадцатое число, и в дверь стучит молочница, требует денег, он извиняется: завтра! Завтра! Календарь перелистывается: восемнадцатое, девятнадцатое, двадцатое, двадцать первое – до самого тридцать первого! Мужчина роняет голову на руки, около выпотрошенных кошельков лежит пара монет, шелестит календарь…

А женщина так хороша, она становится только краше, говорит ласково, смотрит в глаза, гладит по волосам, поднимает его голову, тянется губами к его губам – как сияют ее глаза!

– Вот стерва, – говорит Пиннеберг. – Ну что он может сделать?

Ах, он тоже распаляется, обнимает ее, объявление мелькает и исчезает, календарь отсчитывает четырнадцать дней, рядом играет с мишкой ребенок, в руке у него пупс, несколько жалких грошей лежат на столе… Женщина сидит на коленях у мужчины…

Все исчезает, и из непроглядной тьмы проступает, становясь все светлее и светлее, ярко озаренный зал банка. Вот стол с проволочной решеткой, на нем пачки денег, решетка приоткрыта, вокруг ни души… Ах, эти пачки! Сколько в них купюр! Серебро и медяки высятся столбиками, пачка сотенных надорвана, и банкноты веером легли на стол…

– Деньги, – сухо комментирует Яхман. – Люди любят на них смотреть…

Слышит ли его Пиннеберг, слышит ли его Овечка?

Нет, Овечкина рука крепко сжимает плечо мужа, стискивает, сдавливает до боли.

– Рука, – шепчет она, – смотри, рука!

В зале ни души, только этот дурацкий столик на высоких ножках, огороженный полукруглой решеткой, и на нем лежат деньги – много денег. Решетка приоткрыта, никто не видел, как это произошло, но она уже приоткрыта, и что-то белое юркает под решетку – нежная, хрупкая рука. Она рыскает по столу, будто большая белая крыса, зрителям чудится шелест перебираемых купюр…

И снова женщина сидит на коленях у мужчины, пеньюар распахнут, на ней лишь ночная рубашка да комбинация, прекрасная, юная, упругая грудь лежит у него в руке. А волосы ему ерошит другая, непохожая рука – белая, нежная, хрупкая, она откидывает его голову назад, губы что-то нашептывают ему на ухо. Что?

Мужчина качает головой, а она все шепчет и шепчет, календарь шуршит, а семь грошей лежат на столе грудой мусора.

И снова столик с решеткой, мужчина стоит рядом и высматривает руку, но нет, там только деньги – невероятное количество денег. Однако зритель видит, как рука карабкается по ножке стола, изгибается, проскальзывает под край решетки, как вслепую шарят по столешнице нежно-розовые пальчики…

Рука отдергивается, но появляется вновь – теперь медленно, ее держит, удерживает другая рука, которую она тащит за собой. О, эту руку мы только что видели, это рука мужчины, лежавшая на юной груди, поднимавшей кружева ночной рубашки. Руки ползут вместе, перед решеткой мешкают – но вот они уже внутри. Ладони раскрываются, распахиваются, все пальцы распрямляются, почуяв деньги – много, много денег!

Дальше темнота… долгая темнота… непроницаемая темнота… Слышно только дыхание – глубокое, протяжное. Овечка слышит дыхание милого, а милый – дыхание Овечки.

– Мне страшно… – шепчет Овечка.

И Пиннеберг в знак согласия сжимает ее руку.

Экран светлеет – господи, если в жизни и есть что хорошее, то в кино его не покажут, – женщина успела привести себя в порядок, пеньюар запахнут, а мужчина надевает шляпу-котелок и целует на прощание ребенка.

Мы вроде упоминали, что с виду он тощий, можно сказать, хилый? Так казалось поначалу, однако теперь перед нами суровое, чисто выбритое лицо под черной шляпой, подбитые ватой плечи в ольстере выглядят шире… Нет-нет, пожалуй, мы ошиблись – перед нами энергичный делец, человек, который знает, чего хочет.

И поэтому, когда женщина в дверях обнимает его за шею и трется щекой о его щеку, этот хладнокровный бизнесмен лишь кивает сдержанно и серьезно: «Решено. Сделаем, как договорились».

– Поверить не могу, – говорит Овечка.

Начинается вторая часть, и она не отнимает своей руки у Пиннеберга, держит его крепко-крепко. Куда же идет этот мелкий банковский клерк?

Они оба боятся за него до дрожи, а он шагает по большому городу, запрыгивает в автобус. Люди идут, машины теснятся, обгоняя друг друга, и потоком устремляются дальше. Светофоры загораются и гаснут, и вокруг десятки тысяч домов, миллионы окон, людей не счесть, – а у него, у маленького человека, за душой ничего, кроме квартиры в две с половиной комнаты, жены и ребенка. Больше ничего…

И жена-то, может, взбалмошная, совсем не умеет считать деньги, но хоть эта малость у него есть… К тому же он ее взбалмошной не считает.

И снова перед ним неотступно маячит стол на четырех высоких, дурацких ножках – никуда ему от этого стола не деться, так уж суждено в этом непонятном бытии. Не убежать, не спрятаться. И этот кивок – сдержанный, серьезный. Он означал согласие – и она так поняла, и все так поняли.

Да уж, Овечка, лучше держи своего маленького человека покрепче и сама за него держись…

Яхман тем временем говорит:

– Непостижимая штука – жизнь…

Нет, конечно, он этого не делает. На миг его рука зависает над деньгами, словно распустивший когти ястреб над птичьим двором. Но нет – рука снова сжимается, это не когти, это пальцы. Он всего-навсего кассир в банке, а не хищная птица.

И тут настает следующий момент, ведь жизнь разнообразна, а Пиннеберги смотрят фильм, так что наступает следующий момент: клиент вносит деньги на счет; тщательно пересчитав купюры, он уходит, чек выдан, и он уходит. А когда кассир поднимает голову, перед ним лежит забытый портфель. Вот он, тот самый момент: острыми пальцами маленький человек приоткрывает портфель, заглядывает внутрь, ого, да там еще полно денег, и все крупными купюрами… И снова шелестит календарь, и женщина так прекрасна, когда чего-то хочет, и разве не мог клиент забыть портфель в другом месте? Кассир делает движение локтем, окидывая равнодушным взглядом зал, в котором толпятся люди, и портфель, блеснув пряжкой, падает за барьер, на пол, к его ногам…

Как они все вздрагивают! И в зале все глазеют по сторонам, неужели другие не обратили внимания…

– Никто не заметил, – говорит Пиннеберг.

Но проходит пара секунд, посетитель как раз минует вращающуюся дверь банка, и вот уже маленький кассир рядом с ним и с поклоном передает ему подобранный портфель.

– Бедный, но честный, – комментирует Яхман и издает йодль.

– Ну и лопух! – громко говорит кто-то из зрителей, и находится немало тех, кто смеется.

Да, но теперь на экране разыгрывается совсем другое кино, тут-то история начинается по-настоящему. Сюжет закручивается неожиданным образом, это не пропаганда горького от слез, зато честно заработанного куска хлеба. Это настоящее