Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

то, что ей придется регулярно обнажать перед ним грудь, а он будет пялиться… Пиннеберг знает, как такое действует на мужчину, еще бы, на него самого оно тоже действует. А Овечка и не догадывается. Поскольку она сейчас ничего не чувствует, то думает, что и другие тоже, – но как ей объяснить?

Он места себе не находит и, переминаясь за прилавком, всем существом рвется домой. Но именно сегодня он освобождается на четверть часа позже, чем обычно.

Как только он приходит домой, все, разумеется, сразу налаживается. Овечка радуется ему, как обычно, они любуются ребенком, а гостя, который у окна роется в саквояже, Пиннеберг лишь окликает мимоходом:

– Добрый вечер, герр Яхман!

– Добрый вечер, юноша, – отвечает тот. – Сейчас, я на секунду…

И выскакивает за дверь. Слышно, как он топает по лестнице.

– Ну как он? – спрашивает Пиннеберг.

– О, он был очень любезен, – отвечает Овечка. – Я бы сказала, очень-очень. Утром ужасно нервничал, все о своих чемоданах говорил – мол, не заберешь ли ты их с вокзала Цоо…

– И что ты сказала?

– Ничего. Пусть сам у тебя спрашивает. Он поворчал и затих. Три раза за ними собирался, уже спускался вниз – и три раза возвращался. Потом полчаса бренчал над Малышом ключами от чемоданов и пел песенки, которые тут же на ходу и сочинял. А потом вдруг раз, и исчез.

– Поборол, значит, страх.

– А потом явился с чемоданами и с тех пор все копается в своих вещах и жжет бумаги. А, еще он совершил открытие.

– Да?

– Малыш пару раз незадолго до кормления принимался плакать. Яхман начинал сходить с ума, все твердил: «Несчастное дитя, мир уже против него ополчился, не могу этого слышать».

– А что за открытие?

– Да погоди ты. Я ему объяснила: «Не надо из этого делать трагедию, Малыш просто проголодался». Тогда он сказал, чтобы я покормила его немедленно. И отругал меня на чем свет стоит, когда я этого не сделала. Мол, мне-то какая разница, молока у меня много, я просто хочу, чтобы мой сын был как нищий студент, у которого в животе ветер свищет.

– Ерунда. Что он понимает! Малыш тебе потом покоя не даст. С груди не слезет.

– Именно. Но он и слушать не хочет. Мол, все это родительские бредни. Вбили себе в голову какие-то воспитательные теории. Потом заявил, что пойдет гулять с Малышом. Покатает его в коляске. Ты только представь: Яхман с коляской в Малом Тиргартене! И когда я не разрешила, а Малыш продолжал орать, тут он…

Овечка запинается, потому что Малыш, словно услышав их разговор, подает голос – яростно верещит в своей кроватке…

– А вот и Малыш. Сейчас я тебе покажу, что открыл Яхман.

Она придвигает к кроватке стул. На стуле лежит ее чемоданчик. Она идет в спальную половину комнаты, приносит будильник и ставит на чемодан.

Пиннеберг с интересом следит за ее действиями.

Будильник, самый обыкновенный кухонный будильник, тикает в тридцати сантиметрах от младенческого уха. Тикает очень громко, но, разумеется, когда Малыш орет, тиканья не слышно.

Сначала Малыш вопит как ни в чем не бывало, но и ему иногда надо сделать передышку, чтобы набрать воздуха. После чего он заходится криком с новой силой.

– Еще не заметил, – шепчет Овечка.

Но, кажется, что-то он все-таки заметил: следующая пауза наступает гораздо быстрее. И длится дольше. Как будто Малыш прислушивается: тик-так, тик-так.

Снова крик.

Но теперь не такой убедительный. Младенец лежит, красный от натуги, с белокурым хохолком на головке, и капризно кривит маленький ротик, напоминающий расплющенный цветочный лепесток. Он смотрит перед собой, хотя, может, и не видит ничего; маленькие пальчики лежат на одеяле. Иногда сгибается один пальчик, сам по себе, как будто он отдельное существо – само по себе.

Итак, Малыш лежит. Ему хочется закричать, он голоден, в животе у него урчит, а в таких случаях он всегда кричит. Но над ухом у него раздается: тик-так, тик-так, тик-так. Все время.

Нет, не все время. Когда он кричит, звук исчезает. А когда замолкает – возвращается. Он проверяет. Короткий вопль – да, тик-так исчезает. Молчание – да, тик-так возвращается. И тогда он замолкает и слушает: тик-так, тик-так, – это вытесняет из его сознания все остальное. Урчание затихает, уходит, в животике тишина.

– Похоже, и правда работает, – шепчет Пиннеберг. – Вот это Яхман, вот это молодец! Как ему это только в голову пришло!

– А знаешь, – тоже шепотом откликается Овечка, – иногда наш огромный герр Яхман тоже кажется мне ребенком. Большим хитрющим уличным мальчишкой. Но все же мальчишкой.

– Точно, – соглашается Пиннеберг, – ни одному слову верить нельзя.

– Испытываете мое изобретение? – спрашивает с порога Яхман. – Ну как, работает?

– Похоже на то, – отвечает Пиннеберг. – Вопрос, надолго ли…

Ребенок лежит на спине, пальчики перебирают край одеяла.

– Ну что, хозяюшка? Ознакомили хозяина с нашей программой? Он все одобрил?

– Он пока еще не в курсе… Милый, слушай. Мы сходим на девятичасовой сеанс в наш кинотеатр, потом быстро поднимемся сюда, я покормлю маленького, и мы сами тоже перекусим. А потом немножко развеемся. Герр Яхман хочет повеселиться с нами как следует: кабаре, бар, представляешь, все как у людей!

– Ого, – говорит Пиннеберг. – Сбылась твоя мечта! Однажды погулять по-настоящему было Овечкиным заветным желанием… Но как с маленьким?

– Все будет в порядке. Видишь, вот он, результат того, что первое время мы терпели его вопли. Зато теперь Малыш спит всю ночь…

Час спустя они сидят в ложе кинозала. Ах, как хорошо в этих просторных, удобных бархатных креслах – денежных проблем как будто вообще не существует! Когда кинохроника заканчивается, Пиннеберг говорит:

– С моим зрением я бы предпочел дешевое место у самого экрана…

– Но здесь так хорошо! – поспешно возражает Овечка.

– Конечно, гораздо уютнее, – соглашается Пиннеберг.

Свет гаснет, и… Спальня, две головы на подушках, безмятежно дышащее юное личико, мужчина постарше, в морщинах, вид у него озабоченный даже во сне.

На экране возникает циферблат, будильник тикает, он поставлен на половину седьмого. Мужчина ворочается, крутится, в полусне хватается за будильник: до половины седьмого еще пять минут, мужчина вздыхает с облегчением, ставит будильник на место, снова закрывает глаза.

– До последней минуты будет спать, – осуждающе комментирует Пиннеберг.

И тут зритель замечает в изножье большой кровати что-то белое, оно все четче проступает из темноты, очертания все резче – маленькая детская кроватка. В ней, подложив под голову руку, спит ребенок: ротик полуоткрыт, виднеются маленькие белые зубки.

– Прямо как у вас, – говорит Яхман.

– Он гораздо старше Малыша, – решительно возражает Овечка. – Вон сколько зубов!

Будильник звенит; видно, как молоточек, словно дьявол, дубасит по металлической чашечке. Мужчина подскакивает, спускает ноги с кровати. Тощие икры покрыты редкими черными волосами.

Зрители смеются – такому не стать хорошим бегуном!

– На себя бы посмотрели, – говорит Пиннеберг. – Их мужья наверняка не лучше!

– А у тебя красивые икры, – возражает Овечка.

– У настоящих киногероев, – разглагольствует Яхман, – вообще не должно быть волос на ногах! Это не фильм, это провал!

Может, картину спасет героиня? Она сказочная красавица; со звонком будильника она садится в постели. Одеяло соскальзывает, ночная рубашка слегка приоткрывается, и такое сочетание соскользнувшего одеяла и приоткрытой рубашки на миг создает у зрителя ощущение, будто он увидел грудь женщины, и ощущение это очень приятное. Но героиня снова заворачивается в одеяло и укладывается поудобнее.

– Та еще стерва, – заявляет Яхман. – Не прошло и пяти минут, а уже грудь оголила. Господи, как же у них все незатейливо!

– Но хорошенькая, – отмечает Пиннеберг, который вследствие своего многомесячного воздержания очень подвержен воздействию такого рода кадров.

Муж уже давно в штанах, ребенок сидит в кровати и кричит:

– Папа! Мишку!

Муж подает ребенку мишку, тот требует пупса, муж на кухне, ставит воду на огонь – до чего же тощий, кожа да кости…