Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

даже такое паршивое кино, от которого у меня лично одно впечатление: что этот Шлютер со своими постоянными ужимками – всего лишь плохая пародия на Чарли Чаплина.

– Но, позвольте… – начинает Пиннеберг.

– Нет, все именно так: все невзгоды случаются постольку, поскольку мы позволяем им случаться, их просто нельзя до себя допускать, и будь я на месте этого кассира, я бы пошел домой и подал на развод. А потом женился снова, на какой-нибудь славной девушке… К чему такие страсти? Так, а сейчас, поскольку Малыш, кажется, наелся, давайте быстро собираться, а то времени уже двенадцатый час. Пора малость развеяться.

– Даже не знаю… – бормочет Пиннеберг и бросает на Овечку вопросительный взгляд: – А стоит ли нам вообще еще куда-то идти? У меня, честно говоря, как-то нет настроения.

Овечка тоже в нерешительности пожимает плечами.

Тут Яхман свирепеет:

– Еще чего не хватало! Сидеть дома и хандрить из-за ерунды! Вполне в вашем духе – будете теперь без конца об этом думать, грустить и жалеть себя? Нет уж, пошли кутить! Ну-ка, Пиннеберг, марш на улицу и поймайте нам такси, а жена ваша пока переоденется.

Пиннеберг смотрит с сомнением, но Овечка тоже говорит:

– Давай, милый, иди.

Пиннеберг плетется за дверь, и поистине любезно со стороны Яхмана – нагнать его и сунуть что-то в руку.

– Вот вам, держите! Кутить, когда в кармане ни шиша, – весьма неловкое ощущение. И кое-что серебром… Не забудьте с женой поделиться, женщинам всегда нужна мелочь. Да не говорите ничего, бегите лучше за такси!

С этими словами он вновь исчезает, а Пиннеберг медленно сползает по лестнице и думает: «Он, конечно, славный человек. Но все равно нужно быть настороже. Потому что вроде славный, а вроде и не очень…»

Пальцы крепко сжимают купюры. Они не дают ему покоя, и, уже подъезжая на машине к своему дому, он разжимает руку, смотрит на деньги, пересчитывает и произносит:

– Ну нет, это не дело, это же без малого моя месячная зарплата. Он совсем рехнулся! Это не дело. Я сейчас же ему скажу…

Но сейчас же это сделать не получается, так как Яхман и Овечка уже дожидаются его, и Овечке не терпится рассказать мужу, что Малыш мигом заснул и она совершенно за него не волнуется, ну разве что самую малость, но ведь не так уж долго их не будет… А куда они, собственно, едут?

– Послушайте, герр Яхман… – начинает Пиннеберг.

Но Яхман поспешно говорит:

– На запад я, детки, ни ногой. Во-первых, там меня слишком хорошо знают и повеселиться от души не удастся, а во-вторых, там давно уже ничего приличного не осталось. А во Фридрихштадте еще есть настоящие, как полагается, заведения для иностранцев, сами увидите. И вот еще какой вопрос: что барышня желает пить? Потому что без алкоголя, разумеется, никак нельзя.

Они долго спорят и наконец сходятся на том, что к каждой бутылке вина закажут по бутылке минеральной воды, и Овечке будет что пить, а когда ей надоест пить холодное, можно будет заказать маленький кофейник мокко, и мокко пугаться не надо, это обычный домашний кофе, просто название такое.

– А почему же тогда не обычный кофе? – осведомляется Овечка.

Яхман отвечает:

– Во-первых, обычный кофе в таких заведениях не подают, а во-вторых, это полная бурда – какая-то непонятная жижа, отвратительное пойло… кофе там только мимо протекал…

Машина останавливается на Фридрихштрассе.

Улица залита светом, кругом толпится народ, ресторан сияет огнями, и швейцар, кажется, говорит: «Добрый вечер, господа», прежде чем захлопнуть за ними дверцу автомобиля. Но Пиннеберг уже охвачен страхом: не тот ли это случай, на который Яхман дал ему денег? Может, нужно что-то дать швейцару, а если нужно, то сколько?

А Овечку – когда они входят в ресторан, и метрдотель отвешивает им поклон, и гардероб стоит одну марку, а сам вход свободный, – Овечку занимают другие мысли: «Какое право мы имеем, когда столько людей сидят без работы?»

Однако вскоре она об этом забывает, так как они садятся за стол, застеленный белой скатертью. Зал довольно большой, но освещен очень скудно, только в глаза это не бросается, потому что лампы разноцветные и отражаются в зеркалах.

Пока Яхман делает заказ, Овечка озирается и, встретившись взглядом со своим милым, улыбается ему глазами. Народу не то чтобы очень много, многие столики свободны, а присутствующие, в основном мужчины, сидят по одному, по двое, по трое, и вид у всех какой-то странно испуганный. Лишь за одним столиком расположилась целая семья: мать в шелках и дочка с мужем, и они не говорят ни слова, только зыркают по сторонам.

– Итак, перед вами настоящее берлинское злачное место, – говорит Яхман.

Овечка рассеянно поддакивает, а сама пытается уяснить, в чем же заключается злачность, потому что оркестр – господи, оркестр они и в кафе видели – такой же натужно-задорный, и дирижер точно так же подпевал, и подскакивал, и закатывал глаза, и свистел…

– Смотри, Овечка, начинается…

Сцену заливает яркий свет, и на ней появляется человечек в смокинге – язык не поворачивается назвать его настоящим мужчиной, так, помесь боксера с гимназистом.

– Этот сопляк – главный похабник из всех, кто имеет дело с женщинами, – сообщает Яхман.

– Вы его знаете? – удивляется Пиннеберг. Но тотчас все понимает сам.

Сопляк невыносимо дурацкой походочкой направляется к краю сцены и останавливается, сложив руки на животе, косится на потолок и жует губами. И внезапно, шустрыми пальчиками одернув свой пиджачишко и сунув руку в карман брюк, начинает вещать:

– Достопочтенные дамы и господа, как писал наш классик Гёте, лишь недоступность нас окрыляет! И он совершенно прав. Сейчас на этой сцене вы увидите сорок самых прекрасных женщин, а уж насколько они недоступны – в этом, господа, у вас будет шанс убедиться самостоятельно.

Сопляк в смокинге зажмуривается и растягивает губы в ухмылке.

– Я ничего не вижу!

И, открыв глаза, снова принимается тараторить:

– А вы глядите, не стесняйтесь, дамы и господа, наслаждайтесь нашей, так сказать, музыкальной комедией положений, – впрочем, нет, о том, кто и в каком положении, мы говорить не будем…

Благодарный хохот господина в зеленом лодене. Все оборачиваются к нему. Тот пугается, а потом пугается еще больше, когда на него набрасывается сопляк:

– Вот видите, человек знает толк в положениях! И в интересных, и в не очень. Дорогие дамы, мой вам совет, берегитесь…

– Хватит, – четко произносит Хольгер Яхман. И объясняет остолбеневшим от ужаса Пиннебергам: – Это уже хамство! Такое только берлинцы согласны терпеть. – И громко повторяет: – Хватит!

Сопляк немедля принимает оскорбленный вид.

– Господину угодно, чтобы я поскорее закончил. Вижу, ему не терпится насладиться вечно женственным. Судя по всему, господину сегодня никого подцепить не удалось. На все воля господина и Господа. Аминь!

С этими словами сопляк в смокинге ныряет за занавес, повисает короткая пауза, потом вступает музыка, занавес раздвигается, и на сцену маршем выходят девушки – их, наверное, действительно сорок, но кажется, что гораздо больше, так они вышагивают в своих кожаных трико, высоко поднимая голые ноги – блондинки, шатенки, брюнетки. Впрочем, это уже второстепенно, главное – ноги и грудь, которая тоже очень хорошо видна.

– А, Пиннеберг? – ехидствует Яхман.

– Что «а, Пиннеберг»? – отвечает Пиннеберг. – По-моему, это чересчур. Их столько, что видишь только мясо.

– Среди них есть очень хорошенькие. Посмотри, милый, вон та шатенка, крайняя слева.

Милый смотрит, а Яхман гудит:

– Вы погодите, мы еще вблизи на нее полюбуемся!

Девицы маршируют по сцене, словно на параде, или нет – их манера вскидывать ноги, и их купальники, и две девушки с японскими зонтиками… скорее это напоминает пляжный фестиваль.

– Почему такая чушь называется «Все о любви», интересно знать?

Вскоре становится понятно и это. Красотки выстраиваются на сцене, образуя проход, и одна из них неожиданно надевает на буйные кудри матросскую бескозырку с длинными лентами: она – мужчина, она идет по импровизированной улице. Другие девушки наклоняются вперед: руки игриво сложены